Она работала в магазине Торгово-производственной фирмы «Океан». В те годы эти магазины обеспечивали жителей Москвы отменными рыбопродуктами. Трудиться в них было  нелегко. Мороженая рыба за полчаса превращала руки в замерзшие ледышки, красные, опухшие  с раздраженной кожей.  А когда «отсылали» на разделку соленой рыбы, то в трещинки на измученной коже рук попадала соль, и нужно было терпеть и работать, терпеть и работать. А потом привозили новый товар. И если была зима, то на открытом дебаркадере, где разгружали машины, лежал снег и дули сквозняки, пронизывая спину как иголками. 12 часов в день на ногах, в холоде, в морозильных камерах или в цехе, где не  было кондиционеров. А летом присоединялся запах окисленного рыбьего жира, который пропитывал не только одежду и волосы, но и кожу.  И все это при зарплате в 89 рублей.

    Возвращаясь домой, на общественном транспорте, Галина часто ловила на себе брезгливые взгляды пассажиров, а некоторые из более нетерпеливых откровенно «зажимали» себе нос, всем видом показывая, как неприлично «так пахнуть». Она была чистюля.  Ежедневно стирала  свою рабочую одежду, постоянно мылась и хранила  по приходе на работу «уличную, домашнюю» одежду в закрытых целлофановых мешках. Но это не помогало.  Запах рыбы непостижимым образом проникал в герметичную упаковку и к концу рабочего дня, переодеваясь, чтобы ехать домой, она опять чувствовала стойкий аромат «рыбьих духов».

    Они жили вдвоем с мужем в нашем Духовском переулке. Детей у них не было. Муж пил. Сильно. Сколько помню, не видела ее улыбающейся. «Сжатое» лицо, готовое  к тому, чтобы отражать нападение. Читать она не любила, да и толку в этом не видела. Ходить одна в гости или кино…. Не принято было жене при живом муже ходить одной. Все свое свободное время она убирала, скребла, мыла, стирала. При том, что муж в течение часа мог превратить этот образцовый, уютный дом в нечто непотребное, ей все равно удавалось тут же восстанавливать все в аккуратном и первозданном виде.  Он не только пил, но и бил ее частенько. Муж был из тех тяжких алкоголиков, которые, выпив, не ложились спать, а начинали «мотать душу».  Каким непостижимым способом он каждый раз находил «болевые точки», понять было невозможно. Но, затрагивая их, издевался изуверски. Я уже тогда понимала, что наблюдала пример  тяжелейшего психологического  рэкета. Он, как вампир, вытягивал из нее здоровье, жизнь, силы. Когда она шла по улице с набитыми сумками, ее лицо было настолько «закрытым», что даже поздороваться казалось  неудобным. Всегда хотелось обойти.

    Потом у него начались «белые горячки». И стало совсем тяжко. Мне было непонятно тогда, как можно терпеть все это. И зачем? Из-за квартиры? Уйти было некуда? Мой юношеский максимализм говорил тогда, что я бы уехала на Северный полюс, пешком бы ушла, чтобы прекратить такую жизнь. Часто ловила себя на мысли, что сержусь на нее: зачем она себя так мучает? Кому нужно это геройство? Порой, пугалась от того, что внутри меня поднималась какая-то мутная темнота, похожая на ненависть и направлялась в его сторону, потому что никакой закон справедливости не мог оправдать того, что я видела изо дня в день. Тогда я еще не понимала, что закон Божией любви выше закона человеческой справедливости. И не могла смириться с тем, что один человек так мучает другого. Он «числился» на заводе, потому что в те годы никто не увольнял «пьющих бузотеров». Их вызывали на профкомы, пугали,  « добровольно-принудительно» лечили в ЛТП, по выходе из которых все возобновлялось. Короче говоря, тогда их «спасали» и «воспитывали».

     И вот  как-то на заводе была очередная диспансеризация. Что-то не понравилось врачу.  Мужа Галины отправили на доследование. У него обнаружили саркому. Вызвали жену. В те годы самому пациенту не говорили правды. Он мог уйти в иной мир, так и не узнав: «от чего?».  Она выслушала врача. Вышла из коридора клинической больницы. Добралась до дома.  И сразу  начала, по обыкновению стирать в большом оцинкованном корыте. Первый раз в жизни я увидела, как она плачет. Молча, без всхлипов. Слезы капали в мыльную пену, а руки терли, терли, терли ворот его рубахи… Он пришел спустя несколько часов, как обычно пьяный, как обычно скандальный, как обычно отвратительный до невозможности. Она молча помогла ему переобуться, подала «любимую» селедку с дымящейся мятой картошкой, политой  топленым маслом. Поставила на стол графинчик с водкой.

   — Знаешь, Петя, если невмоготу, побей меня, — сказала тихо. И села рядом на стул, сложив на скатерти отекшие натруженные руки. Он остановил глаза на ее руках, потом посмотрел ей в глаза и удивленно утих.  Через некоторое время дрожащей рукой пригладил свои  редкие бесцветные волосы и начал неспешно есть. Пить не стал.

   На следующий день она была выходная.  А  его  должны были положить в больницу, но он наотрез отказался. Встал утром, раздражительный, злой, хлопнул рукой по столешнице. Она принесла ему еду и тот же графинчик водки. Выпил залпом стопку. И вдруг заплакал. Как ребенок, всхлипывая, неутешно.

   — Знаешь, мать, я ведь все понял, помирать мне вскорости. Ты вот спала ночью, а я все ходил курить на кухню и думал, как плохо жил с тобой все эти годы. Мучал тебя почем зря. Гад я, гад и есть.

Она тихо ответила:

   —  Что уж теперь. У нас еще есть время пожить по людски. Пойдем с тобой в кино сходим?

И они пошли в кино. Первый раз за тридцать лет. Нарядила его в костюм, давно вышедший из моды  и  широченный галстук, сама прихорошилась. Потом ей в «Океане» дали бесплатную путевку в пансионат. Они поехали вместе на целых две недели. Потом он   уже не мог работать на заводе.  Ждал ее дома. И каждый раз встречал ее с «Океана». Они вместе шли под ручку. Мужики во дворе его останавливали, зазывали в компанию. Он к ним подходил, шутил, и, ссылаясь на сумки в руках, шел домой, как говорили «компанию не поддерживал».

Я тогда была совсем молодой и не могла понять, что за метаморфоза происходила на моих глазах.  Встречаясь с Галиной, я теперь каждый  раз видела, что у нее глаза – синие, синие, ясные, добрые. Из них ушла угрюмость и поселились любовь и боль. Через три месяца Петр ушел в мир иной.

    У меня была преддипломная  практика в другом городе. И ничего о Галине и Петре  я не знала. И вот как-то осенью, уже по возвращении в Москву, к нам зашла Нина, соседка, зашла за луковицей к бабушке. Они присели за стол, и Нина стала рассказывать, как Галина ухаживала за своим Петей в его последние дни.

 — Знаешь, тетя Леля (бабушку звали Леокадия), за генералами так не ходят. Он у нее не только весь в крахмальном был, но и кормила с ложки до последнего, что дите, и брила и стригла. Худющий стал, смотреть страшно, но такой чистый, такой светлый уходил. Чудно, — Нина вздохнула, — всю жизнь мучал-мучал, а перед смертью она к нему батюшку нашего позвала, покрестили его, отсоборовали, причащали каждый день, пока в памяти был. Считай ангелом и ушел. Это за что ему, лихоимцу, такая смерть? И положила его у нас на Даниловском, к своей матери положила. Говорит, что ей теперь двадцать лет жить надо, чтобы и ее туда добавили.  Как с работы придет, так и идет туда, на кладбище в смысле. Чудеса.

  Даниловское кладбище было у нас через дорогу. Близко.  На нем  — Храм в честь Духа Святаго  да наш  Духовской переулок…и совсем рядом Свято-Данилов монастырь. Особое это место в Москве. Особое. И вдруг Петя, приехавший из деревни к  Галине в мужья. Дебошир, пьяница и мучитель. Праведно скончавшийся.

   В шкафу у Галины хранилась коробка, оставшаяся после абрикотинового торта. Любили тогда в Москве эти торты. После того, как Петя не работал года три, никуда не брали из-за пьянки, наконец, взяли его разнорабочим на завод. Галина тогда рассказывала, как он шел домой под  проливным дождем с первой получкой, пьяный, еле державшийся на ногах. И нес ей этот торт, размокший, готовый вот-вот выпасть из под веревок. Это был единственный подарок ей за тридцать лет….

    Они были первыми в моей жизни,  Петр и Галина,  которые дали  строптивой и  по-светски «образованной» девушке,  впервые задуматься   над тем,  что  закон  Божией любви выше закона человеческой справедливости. И что людская  любовь – не однозначна.  И формы проявления ее, тоже не однозначны. Единственная жена у единственного мужа  —   целомудрие? Верность?  Одна из составляющих  любви? Или сила слабой женщины, как Божий дар?