Говорить о смирении всегда трудно, потому что, в общем, по-настоящему не знает смирения тот, кто не смирился. Но кое-что все же можно сказать, чтобы найти какое-то направление.

Когда мы думаем о смирении, мы, большей частью, думаем о поведении человека, который, когда его хвалят или говорят о нем что-то хорошее, старается доказать, что это не так; или о поведении человека, который, когда ему приходит мысль, что он сказал что-нибудь хорошее или сделал правильное, старается отвести эту мысль из страха возгордиться. Оба подхода мне кажутся неправильными не только по отношению к самому себе, но и по отношению к Богу: считать, что раз я это сделал или сказал, это не может быть хорошо, или что признание в себе доброго может повести к гордыне, — ошибочно. Надо просто перестроиться: если Бог дал мне сказать что-нибудь истинное, доброе, правильное или сделать что-нибудь достойное и Его, и меня как человека, я должен научиться благодарить Его за это. Не приписывать себе в заслугу — да; но не отрицать самой вещи и переключиться с тщеславия или гордыни на изумленное, умиленное благодарение.

Это первое, что надо сказать о смирении, потому что это первая задача, которая стоит перед каждым из нас. Ложное смирение — одна из самых разрушительных вещей; оно ведет к отрицанию в себе того добра, которое есть, и это просто несправедливо по отношению к Богу. Господь нам дает и ум, и сердце, и волю добрую, и обстоятельства, и людей, которым можно сделать добро; и надо его делать с сознанием, что это — добро, но что это не наше, а Божие, что нам это дано.

Второе: смирению противопоставляются, большей частью, гордыня или тщеславие. Между той и другим — очень большое различие.

По-настоящему гордый человек — это человек, который не признает над собой ни Божьего, ни человеческого суда, который сам себе закон. В жизни аввы Дорофея есть рассказ, как он посетил один монастырь и ему сказали об очень молодом монахе как об образце смирения: он никогда не гневался, никогда не возмущался, никогда не возражал, когда его порочили или унижали. И Дорофей, который был опытен в духовной жизни, не поверил; он вызвал этого монаха и спросил: «Каким это образом, при всей твоей молодости, ты достиг такого совершенства, что когда тебя порочат, унижают, оскорбляют, ты никогда не возмущаешься?». И этот молодой монах ответил: «Что мне возмущаться, когда какие-то псы на меня лают?». Его духовное состояние было не смирением и не примиренностью, а совершенной свободой от человеческого не только осуждения, но и просто суждения, мнения; что о нем говорили люди — его не касалось, он сам себе был судьей, он был мерилом всего для себя. И если исходить из этого, то, разумеется, Божий суд также отстраняется, остается только собственный суд. Это состояние предельного, замкнутого одиночества; это состояние, когда у человека больше нет Бога и нет суда вне его самого.

Очень сильно отличается от этого тщеславие. Тщеславие заключается во всецелой зависимости от мнения или суда людского, но не от суда Божия. Тщеславный человек ищет похвалы, ищет одобрения, причем самое унизительное то, что он ищет похвалы и одобрения от таких людей, мнения которых он даже не уважает, — лишь бы они его хвалили. И в момент, когда кто-то начинает его хвалить или просто одобрять, хвалящий вдруг приобретает в его глазах всякие качества ума и сердца, делается в его глазах умным и справедливым судьей. И есть в этом другая сторона: если мы начинаем надеяться, что кто-нибудь нас похвалит, то мы ищем похвалы не за самое высокое, не за самое благородное, не за то, что достойно и Бога, и нас, а за что попало. И в конечном итоге мы мельчаем, потому что ищем одобрения за что угодно, лишь бы нас одобрили; одобряют же нас безрассудные люди, которые не имеют строгого Божьего критерия для суда, суждения, и одобряют они нас, конечно, по пустякам. И получается, что тщеславный человек зависит всецело от людского мнения и одобрения; для него катастрофа, когда о нем судят строго или как-то его отрицают; и вдобавок, лишь бы только заслужить похвалу, он довольствуется очень малым, самыми ничтожными вещами.

Смирение — нечто совершенно другое. Это не просто отсутствие тщеславия: отсутствие тщеславия является как бы производным, вторичным плодом. Это также и не просто отсутствие гордыни, то есть интегральной, абсолютной самозамкнутости — хотя эта замкнутость и разбивается смирением.

Смирение, если говорить о русском слове, начинается с момента, когда мы вступаем в состояние внутреннего мира: мира с Богом, мира с совестью и мира с теми людьми, чей суд отображает Божий суд; это примиренность. Одновременно, это примиренность со всеми обстоятельствами жизни, состояние человека, который все, что ни случается, принимает от руки Божией. Это не значит, что случающееся является положительной волей Божией; но что бы ни случилось, человек видит свое место в этой ситуации как посланника Божия.

Это, я думаю, надо пояснить. Кто-то из отцов Церкви говорит, что все события истории в широком смысле слова или просто истории нашей жизни определяются соотношением трех воль: воля Божия, всегда благая, всемогущая и, однако, положившая себе пределом человеческую свободу; воля сатанинская, всегда злая, но не всесильная, всегда направленная к разрушению и ко злу, и однако, неспособная творить это зло непосредственно, потому что дьявол не хозяин земного тварного мира. И между ними — воля человеческая: колеблющаяся, отзывающаяся и на волю Божию, то есть призыв Божий, на Божию заповедь, на Божию мольбу, и на нашептывания сатаны, на его ложные обещания, на притяжение ко злу, которое человек чувствует в себе. Апостол Павел говорит, что в себе самом различает как бы две стихии: закон вечной жизни, устремляющий его к Богу, и закон косности, закон, который ведет к растлению, к распаду. И это в каждом из нас есть. Поэтому, между влиянием воли Божией и воли зла, мы не обязательно выбираем правильно: мы колеблемся, мы делаем выборы порой злые — а порой и добрые.

Не все события жизни можно определить как просто волю Божию на то или на другое; обычно налицо ситуация гораздо более сложная, когда человек является или сотрудником Божиим, или проводником злой воли темной силы. Но когда открывается какая-либо ситуация, как бы она ни была темна, как бы она ни была жутка, Бог нам может сказать: в эту тьму ты должен внести свет, в эту область ненависти ты должен внести любовь, в эту дисгармонию ты должен внести гармонию; твое место там, где воля сатанинская действует наиболее решительно, наиболее разрушительно… И в этом смысле отцы Церкви, подвижники всегда рассматривали все положения, в которых они находились, как волю Божию не потому, что дурная ситуация была Богом вызвана, но потому, что их место было там.

Внутренняя примиренность с обстоятельствами, с людьми не означает, что мы должны рассматривать все обстоятельства и всех людей, как будто они добрые, но означает, что наше место — в их среде для того, чтобы мы внесли туда нечто.

Теперь, если от русского слова, приводящего к мысли о примиренности, внутреннем покое, строе внутреннем, перейти к тому, как, скажем, латинский язык и производные от него языки определяют смирение, это тоже дает нам интересную картину. Слово humilitas происходит от humus т.е. «плодородная земля» и просто «земля». И если взять землю как притчу, то вот — она лежит безмолвная, открытая под небом; она принимает безропотно и дождь, и солнце, и семя; она принимает навоз и все, что мы выкидываем из нашей жизни; в нее врезается плуг и глубоко ее ранит, и она остается открыта, безмолвна, и она все принимает и из всего приносит плод. По мысли некоторых писателей, смирение — это именно состояние человеческой души, человеческой жизни, которая безмолвно, безропотно готова принять все, что будет дано, и из всего принести плод.

И вот, когда мы ищем смирения, мы можем ставить перед собой вопрос: как мы относимся к тому, что Господь нас посылает в ту или иную обстановку? С внутренним миром или с протестом, с разборчивостью? «Я не этого хочу, я хочу другого — почему Ты меня сюда послал? Я хочу добра, Ты должен был послать меня в ту обстановку, где все вокруг добрые и будут меня вдохновлять, помогать, нести на руках; почему Ты меня посылаешь в обстановку, где все — мрак, где все — плохо, где все — дисгармония?»

Эта наша обычная реакция, и это один из показателей того, что наша реакция не смиренна. И когда я говорю «смиренна», речь не о том, чтобы чувствовать себя или сознавать себя как бы побежденными: «Что же я сделаю против воли Божией — смирюсь». Нет, не побежденность, а активное смирение, активная примиренность, активный внутренний мир делают нас посланниками, апостолами, людьми, которые посланы в темный, горький, трудный мир, и которые знают, что там их природное место или благодатное место.

Продолжая эту тему земли: Феофан Затворник в одном из своих писем пишет своей корреспондентке: «Изумляюсь… Вы отправились на грязевые ванны лечить свой ревматизм, а когда на Вас льют помои, чтобы исцелить Вашу душу от ее недостатков, — Вы жалуетесь». Такая постановка вопроса очень интересна. На самом деле, грязевые ванны мы выбираем, а помои, которые на нас льют, за нас выбирают другие — и мы жалуемся. И в этом почти всегда вся разница. Серафим Саровский говорил, что любой самоизбранный подвиг человек может взять на себя и выполнить, потому что самолюбие, гордыня даст ему на это энергию; а вот справиться с тем, что судьба дает (он не употреблял слово «судьба», но — что Бог пошлет), совсем другое дело: я же этого не выбирал!. И надо просто склониться перед волей Божией; но не пассивно, а склониться, как кладут земной поклон, получить благословение и вступить в подвиг творения дела смирения.

И еще одно: я не думаю, что смирение заключается в том, чтобы давать кому бы то ни было себя затоптать в грязь; какой бы то ни было начальник — офицер в армии, или священник, или начальник бригады — может быть глубоко смиренным, а по чувству ответственности поступать твердо, строго и решительно. Я не думаю, что такой начальник, скажем, игумен в монастыре, приходской священник или офицер в армии, ищущий смирения, должен непременно создавать хаос тем, что он никогда не в состоянии принять решения и провести его в жизнь. Смирение — совсем другое. Скажем, в Церкви человек, поставленный на ответственный пост, может быть предельно смиренным — и, по послушанию, быть решительным и строгим.

Как я уже сказал, смирение — очень сложная тема в том смысле, что это слово покрывает много понятий. Кто-то из английских писателей сказал, что смирение — это прежде всего реализм; когда на мысль, будто я гениален, я спокойно себе отвечаю: не будь дураком, ты очень посредственный человек! — это начало смирения, которое происходит от реального видения вещей. Реализм в этом отношении может быть воспитан даже чувством юмора: сделал что-нибудь, чувствуешь, что это очень здорово, а посмотришь на себя и… Моя мать мне как-то сказала: «Сбил-сколотил — готово колесо; сел да поехал — ай, хорошо! Оглянулся назад — одни спицы лежат!». И вот часто можно было бы на себя посмотреть так, даже не со злой улыбкой, а просто с улыбкой: какой ты смешной, чего ты пыжишься!.. (Немножко из смежной области. Помню, в детском летнем лагере кто-то из моих товарищей разозлился, пришел в страшную ярость; и наш руководитель вместо того, чтобы его остепенить, взял зеркало и поставил перед ним; когда тот увидел свою физиономию, свое выражение лица, у него вся ярость спала, потому что таким ему быть ничуть не хотелось: можете себе представить, на что похоже миловидное лицо, которое вдруг исказится бешенством). И если так к себе относиться, то очень часто у нас рождался бы тот род смирения, который происходит просто от реализма.

Самый же глубокий род смирения, смирение святых, происходит от того, что они видели своим духовным взором красоту Божию и святость Божию, дивность Божию; и не то чтобы сопоставляли, сравнивали себя, но бывали так поражены этой неописуемой красотой, что оставалось только одно: пасть ниц в священном ужасе, в любви, в изумлении; и тогда уже о себе и не вспомнишь просто потому, что красота такая, что неинтересно уже думать о себе: кто же станет смотреть на себя, когда можно смотреть на что-то, превосходящее всякую красоту?

Митрополит Антоний Сурожский

Минута молчания

Поминать умерших можно только когда веришь, что они – живы. Эта, парадоксальная, на первый взгляд, мысль подтверждается, тем не менее, даже не церковным учением, а обычной человеческой интуицией. “Все там будем…” – так звучит самая распространенная в нашем народе формула поминовения умерших. И нужно сказать, что это очень глубокое отношение – глядя на чужую смерть, помнить о своей собственной. Но есть очень важный момент, который в этой формулировке никак не обозначен: а, собственно, где это – “там”? Что находится за чертой, которую уже перешел умерший и которую рано или поздно предстоит пересечь каждому из нас? Если за ней лишь пустота, небытие и полное уничтожение человеческого самосознания, тогда сама фраза “все там будем…” лишается всякого смысла, поскольку никакого “там” в этом случае просто нет и быть не может. Получается, что, поминая наших умерших даже такой простой фразой, мы исповедуем свою веру сразу в три серьезных факта:

1. Биологическая смерть не уничтожает человеческую личность.
2. После смерти, лишившись тела, человек попадает в иной, неизвестный нам пока еще, но вполне реальный мир.
3. Переход в этот мир – объективно неизбежен для всех людей, независимо от их личного желания.

Когда близкий человек попадает в больницу, мы навещаем его, носим ему книги, фрукты и куриный бульон в баночке, рассказываем последние новости и, прощаясь, говорим, что завтра обязательно придем к нему снова. Если кто-то из дорогих нам людей находится в заключении, мы тоже знаем, как проявить свою любовь к нему, нам известно, в чем он нуждается, мы собираем ему передачи и шлем посылки, пишем письма, ездим на свидания, короче – делаем все, что может помочь ему перенести тяготы лишения свободы.

Но когда родной человек умирает, это всегда ставит нас в какой-то тупик. Нет, мы, конечно, не стали любить его меньше, горечь разлуки даже усилила наше чувство и помогла понять – как дорог нам тот, кого смерть у нас отняла. Но что делать дальше, как эту нашу любовь выразить, как сделать, чтобы она дошла до любимого и помогла ему, или порадовала его там, где он оказался – этого мы не знаем. У нас просто нет опыта бытия там – за гранью земной жизни, мы даже представить себе не можем, что же происходит с человеком после смерти. А когда не хватает своего личного опыта, вполне разумно обратиться за помощью туда, где подобный опыт имеется, – обратиться к Церкви, которая уже почти две тысячи лет поминает своих умерших и имеет огромное количество свидетельств действенности молитвенного поминовения усопших. Поэтому очень часто смерть близкого человека приводит в Церковь даже тех, для кого мнение Церкви никогда не являлось авторитетным во всех остальных вопросах их жизни.

Вообще, без веры в жизнь после смерти, поминать умерших – довольно бессмысленное занятие. В советский период истории нашей страны была такая традиция – почитать память погибших в Великой Отечественной войне минутой молчания. Для атеистического государства это был очень логичный ритуал. Сердце человека требовало: “Поблагодари этих людей. За твое спокойное и мирное существование они отдали самое дорогое, что у них было, – свою жизнь. Ты навсегда в долгу перед ними, поблагодари их”. Но разум возражал: “Как можно благодарить тех, кого нет? Какие слова можно сказать тому, кого не просто нет рядом с тобой – вообще нигде нет, как не было тебя самого до твоего рождения?”. К небытию бессмысленно обращаться с какими бы то ни было словами, здесь действительно остается одно только скорбное молчание. Как какое-то торжественное выражение неверующим человеком своего бессилия перед фактом смерти близких людей.
Для атеистического сознания возможны лишь бессловесные формы поминовения умерших, будь то минута молчания или поминальная чарка – молча и не чокаясь.
Но если человек отказывается полагать, что его близкие, умирая, растворились без следа в мировом пространстве, если он верит, что они живы, и надеется на будущую встречу с ними (пускай даже после собственной смерти), тогда такому человеку для выражения своей надежды, веры и любви просто необходимы слова. И простого, брошенного походя “…все там будем” здесь уже явно недостаточно. Нужны другие слова – более точные и красивые, нужно понять – в чем смысл такого поминовения, нужно разобраться, наконец – что же происходит с человеком в этом самом загадочном “там”, где все мы, в конце концов, должны будем оказаться.

Чего боятся верующие?

Армянский поэт X века Григор Нарекаци (почитаемый в Армении как святой) писал:

Мне ведомо, что близок день Суда
И на Суде нас уличат во многом…
Но Божий Суд не есть ли
встреча с Богом?
Где будет Суд? Я поспешу туда!

Никто на свете не может предсказать с полной уверенностью посмертную участь того или иного человека. Но Церковь с уверенностью говорит о неизбежном для всех людей событии: после смерти каждый из нас обязательно встретится с Богом.

А вот станет ли эта встреча для человека источником вечной радости, или окажется для него мучительной и невыносимой – зависит уже от того, как сам он прожил свою жизнь. Если он готовил себя к этой важной встрече, стремился к ней, если всю жизнь главным критерием оценки своих поступков, слов и даже мыслей для него был вопрос: “А понравится ли это Богу?”, то умирать такому человеку уже не очень и страшно. Нет, конечно, предстоящая встреча с Господом вызывает в его сердце волнение и трепет. Он лучше, чем кто-либо, знает, как часто его стремление жить праведно разбивалось о его же собственную лень, жадность, тщеславие, насколько неудачной была почти каждая его попытка сделать что-то ради Бога, а не ради собственных страстей и капризов. Но он знает также и другое. Пытаясь жить по заповедям Божьим, он с удивлением и радостью увидал, что Бог любит его даже таким слабым и несовершенным, не способным, по сути, ни на что доброе. Это реальное переживание Божьей любви – главная, самая дорогая ценность в жизни каждого верующего человека. Он научился видеть, с какой трогательной заботой и вниманием участвовал Господь в его земной жизни. И ему кажется нелепым даже предположить, что после смерти Бог отвернется от него и сменит эту любовь на бездушную и холодную справедливость. Верующего человека волнует совсем другой вопрос: “А не отвернусь ли я сам от Бога при встрече? Не окажется ли вдруг, что для меня есть на свете что-то более дорогое, чем Бог?” Вот этого верующий человек боится по-настоящему. Но такой страх растворен надеждой. Бог, восполняющий наши недостатки и помогающий нам в земной жизни, может и после нашей смерти восполнить нашу немощь Своим Всемогуществом. Именно о таком христианском отношении к себе и к Богу говорил Борис Гребенщиков в одной из своих ранних песен:

…Но мы идем вслепую
в странных местах,
И все, что есть у нас, это –
радость и страх.
Страх за то, что мы хуже,
чем можем
И радость о том, что все
в Надежных Руках.

Заблудившийся летчик

Отвернувшись от света, мы рискуем оказаться во тьме собственной тени. Если человек сделал главным содержанием своей жизни не стремление измениться к лучшему, не подготовку к этой посмертной встрече со своим Создателем, если он разменял свою жизнь на дешевые или дорогие развлечения, на упоение властью, деньгами или собственной гениальностью, тогда у него возникают серьезные проблемы. Не научившись любить Бога, не увидав Его любви к себе при жизни, наглухо замкнувшись в скорлупу собственных страстей и желаний, человек не сможет и не захочет быть с Богом и после своей смерти.
Грех ведь тем и страшен, что наслаждаться им человек может, лишь пока он жив. Назначение души – управлять телом, и только в их совокупном существовании человек может полноценно жить, действовать и изменять себя как в лучшую, так и в худшую сторону. Смерть отнимает тело у души и делает ее неспособной к какому либо действию, а значит и – к изменению. Душа не может больше ни грешить, ни каяться; и, какой она стала к моменту смерти человека, такой и пребудет в вечности. Чтобы это было понятнее, можно представить, что наша жизнь – авиарейс, тело – самолет, а душа — летчик, который знает, что запас топлива у него ограничен и позволяет пролететь, скажем, пять тысяч километров до пункта назначения. Если он не теряет связь с диспетчером и держит верный курс, то несмотря на нелетную погоду, плохое самочувствие и неполадки в двигателе, он все же дотянет до аэродрома. Или совершит аварийную посадку где-нибудь неподалеку, так что спасатели легко смогут его отыскать. Но когда летчик летит наобум, куда глаза глядят, без ориентиров и целей и даже не задумывается, что с ним будет и где он окажется, когда в баках кончится горючее… Скорее всего, такой горе-пилот окончательно заблудится, приземлится совсем уж невесть где, да там и сгинет без вести, потому что непонятно где искать того, кто летел неизвестно куда. А пешком ему оттуда уже не выбраться.
Господь сказал об этом предельно ясно: “В чем застану, в том и сужу”. Это вовсе не означает, будто Богу безразлично, что там с человеком было перед смертью, и в каком состоянии он умер. Наоборот, Церковь говорит, что Господь призывает человека на суд в самый благоприятный для его посмертной участи момент. Каждый из нас умирает либо на пике своего духовного развития, либо когда Бог видит, что дальнейшая жизнь будет изменять его душу только в худшую сторону. А вот взять правильный курс и вывести себя на этот свой духовный максимум – человек должен уже сам. И никто за него не сможет проделать эту работу, даже Бог.
Но что же могут сделать близкие для такого потерявшегося летчика, чем они могут помочь ему? Они могут многое – раскалить докрасна телефон начальника аэродрома, до которого не смог долететь пропавший пилот, засыпать письмами министерство, стучать кулаками по столу в различных кабинетах и – требовать, требовать, требовать организации новых спасательных и поисковых экспедиций. Право на такую настойчивость дает им любовь к пропавшему.
А наша любовь заставляет нас обращаться к Богу с просьбами о прощении грехов наших близких и об упокоении их “со святыми”. В этом и заключается один из смыслов молитвенного поминовения усопших в Православной Церкви.

Мамина рука

Святитель Игнатий Брянчанинов называл существование души в аду – бытием без бытия, странной формой жизни в отсутствие жизни. Эту неспособность грешной души к действию мы все, как ни странно, в разной мере испытали уже сейчас, при жизни. Наверное, любой человек хотя бы однажды переживал состояние глубокой депрессии, уныния. Когда лежишь на диване, отвернувшись к стене, и никого не хочешь ни видеть, ни слышать. Когда даже солнечный свет мешает жить, и ты бежишь от него, задергиваешь шторы, укрываешься с головой одеялом только чтобы не видеть мрака, овладевшего твоей душой. Ты еще не умер, но сил и желания жить дальше у тебя уже нет, и кажется, что так теперь будет всегда. И тут в твою темную комнату войдет мама. Она не будет спрашивать, что с тобой случилось и даже не станет тебя утешать. Она просто сядет на краешек дивана, возьмет тебя за руку, погладит по голове, начнет говорить о чем-то совсем неважном ни для нее, ни для тебя… В общем, не сделает ничего особенного. Но ты вдруг почувствуешь, что черный мешок уныния, в котором ты провел несколько дней, расползается по швам, и ты снова способен жить.
Оказывается, любовь позволяет нам делиться с близкими самым главным – жизненной силой, самой возможностью бытия. На этом принципе Церковь и основывает необходимость поминовения усопших, и возможность изменения посмертной участи тех, кого мы любим и за кого молимся. Да, душа после смерти не может сама изменить себя. Но она может измениться благодаря усилиям тех, кто остался на земле и помнит о ней. Дело в том, что Церковь – это не просто формальное объединение людей, верующих в Бога. Христиане составляют в Церкви единый организм, в котором состояние одного органа определяет самочувствие всех остальных. Все мы живые клеточки живого Тела Христова. Апостол Павел написал об этом удивительные слова: “…Вы – тело Христово, а порознь – члены”, еще: “Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или так же голова ногам: вы мне не нужны”. Физическая смерть не отрывает человека от Тела Христова. Но те духовные болезни, которые он не долечил при жизни, теперь излечимы только усилием всего организма, сам для себя он уже ничего сделать не в состоянии.
Как же один человек может духовно помочь другому, тем более – усопшему? Точно так же, как в организме одна клетка помогает другой, пораженной заболеванием. Чтобы подавить воспалительный процесс в одной части тела, организм включает иммунные процессы, которые все силы организма бросают на борьбу с заболеванием. Здоровые клетки берут на себя дополнительную нагрузку, чтобы помочь больным. Так, на войне бойцы не бросают раненого товарища, а бережно выносят его из-под огня, рискуя при этом собой. Так в походе груз подвернувшего ногу человека распределяется на всех.
Но помочь больному может только здоровый. Это главный принцип духовной помощи. В этом суть молитвы за другого человека, живого или усопшего – неважно. Для того чтобы помочь ближнему, мы сами должны заняться своим духовным здоровьем, чтобы иметь возможность поделиться им с любимым человеком. Предположим, наш ближний был при жизни гневлив, любил злословить, пьянствовал и чревоугодничал, был жадным. Значит, мы должны научиться воздерживаться от гнева, удерживать свой язык от злых речей, соблюдать посты, раздавать милостыню и т.д. Проще говоря, нужно самому начать жить по-христиански и тем самым получить возможность делиться этой жизнью с нашими усопшими через молитву. Любовь реализует себя в жертве. И если наше поминовение будет основано на таком христианском самоотвержении, оно станет для души умершего человека тем самым прикосновением любви, которое способно влить в него часть нашей жизни во Христе.

Богатый родственник

В разговоре о поминовении усопших очень часто упускается важный вопрос: а кому, собственно, больше нужно такое поминовение – им, или нам самим? Было бы бесконечной самонадеянностью и дерзостью утверждать, что некто из наших умерших близких попал в ад, нуждается в помощи и его необходимо вымаливать. У христиан есть заповедь не судить ближнего при жизни. Тем более нелепо выносить приговор тому, кто уже окончил свое земное странствие и предстал перед судом Божиим. Мы можем беспокоиться за него, как родители беспокоятся за сына, уехавшего учиться в далекий город. Но мы не должны забывать, что у нас есть в этом городе богатый и любящий нас родственник. Причем, не просто богатый – он в этом городе самое главное лицо и решает там все вопросы, чего бы они ни касались. И мы не должны рвать себе сердце переживаниями – этот родственник позаботится о нашем сыне гораздо лучше, чем мы сами. Но эта забота не мешает нам посылать ему письма, посылки со всякими вкусностями и деньги на карманные расходы. Сын может ни в чем не нуждаться, но наш богатый родственник очень деликатен, он не лишает нас возможности проявлять свою любовь подобным образом. И когда мы звоним и просим его: “Ты, уж не оставляй там нашего мальчика, пожалуйста! Присматривай за ним, помогай, а то мы тут волнуемся!”, это совсем не означает, что без нашего звонка сын остался бы без поддержки и внимания. Просто мы любим его, а он уехал и теперь далеко. И что мы можем сделать еще, чтобы выразить свою любовь и заботу? Только звонить и слать письма с посылками. Так и молитва ко Христу за наших усопших нужна нам самим не меньше, чем тем, о ком мы молимся.
Потому что у всех нас есть такой богатый родственник. Это – Христос, Который и вочеловечился для того, чтобы сделать нас Своими родственниками по плоти. А родственников не судят беспристрастно, их судят – с любовью. Его суд – не наш суд. Достаточно вспомнить, сколько раз в Евангелии Христос оправдывает и защищает тех, кого люди осудили, причем из самых справедливых соображений.

Наши мертвые нас не оставят в беде…

Бывает, что уехавший сын сам отправляет родителям богатые посылки и переводы. В истории Церкви немало примеров, когда молитвенное общение с усопшими помогало живущим решить свои земные проблемы. Вот несколько примеров.
У одного священника умерла жена, которую он очень любил. Горечь утраты оказалась для него непосильной, и он начал пить. Каждый день он поминал ее в своих молитвах, но все глубже и глубже погружался в трясину алкоголизма. Однажды к этому священнику пришла прихожанка и рассказала, что во сне к ней явилась его умершая жена и сказала: “Налей мне водки”. “Но ведь ты же никогда не пила при жизни”, – удивилась прихожанка. “Мой муж приучил меня к этому своим нынешним пьянством”, – отвечала умершая.
Этот рассказ настолько потряс священника, что он навсегда бросил пить. Впоследствии он принял монашество. Скончался в сане епископа. Звали его – Владыка Василий (Родзянко).
Другой случай. Студент духовной академии шел на экзамен, недостаточно хорошо зная материал. В коридоре на стене висели портреты ученых и богословов, в разные годы преподававших в академии. Студент молитвенно обратился к одному из давно почивших преподавателей, с просьбой – помочь ему сдать экзамен. И на всю жизнь запомнил, насколько явной была эта помощь. Экзамен он сдал на “отлично”, все время ощущая спокойную, доброжелательную поддержку того, к кому он обратился. Студент тоже стал монахом, а потом – епископом. Это – владыка Евлогий, архиепископ Владимир ский и Суздальский. А на портрете был изображен преподаватель МДА митрополит Филарет (Дроздов), впоследствии, канонизированный как Святитель Филарет Московский (кстати, историю эту владыка Евлогий рассказал, когда Синод собирал материалы для канонизации свт. Филарета).
Удивительный случай молитвенного общения с усопшими описывает митрополит Сурожский Антоний. Однажды к нему обратился человек, который во время войны случайно застрелил любимую девушку, свою невесту. Одним выстрелом он разрушил все, о чем они так много вместе мечтали. Счастливую жизнь после войны, рождение детей, учебу, любимую работу… Все это он отнял не у кого-то, а у самого близкого и дорогого человека на земле. Этот несчастный прожил долгую жизнь, многократно каялся в своем грехе перед священниками на исповеди, над ним читали разрешительную молитву, но ничего не помогало. Чувство вины не уходило, хотя со времени того злополучного выстрела прошло почти шестьдесят лет. И Владыка Антоний дал ему неожиданный совет. Он сказал: “Вы просили прощения у Бога, которому не причинили вреда, каялись перед священниками, которых не убивали. Попробуйте теперь попросить прощения у самой этой девушки. Расскажите ей о своих страданиях, и попросите, чтобы она сама помолилась за вас Господу”. Впоследствии этот человек прислал Владыке письмо, где рассказал, что сделал все, как он велел и ледяная заноза вины, сидевшая в его сердце долгие годы, наконец, растаяла. Молитва убитой им невесты оказалась сильнее его собственных молитв.
Да и сам митрополит Антоний рассказывал, как в трудные минуты своей жизни он обращался к своей усопшей маме с просьбой помолиться за него, и много раз получал ожидаемую помощь.
Когда-то Владимир Высоцкий пел: “…Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие – как часовые”. Уходя из этой жизни, наши любимые становятся ближе к Господу и могут ходатайствовать за нас перед Ним. Поэтому мы и молимся святым, которые канонизированы Церковью. Но нельзя забывать, что святыми Церковь считает не только внесенных в святцы прославленных угодников Божиих. Святыми в Церкви названы все христиане, освящающиеся Пречистыми Телом и Кровью Христовыми в таинстве Евхаристии. И если наш близкий при жизни был членом Церкви, исповедовался и причащался святых Христовых Тайн, тогда у нас не может быть достаточных оснований считать, что после его смерти он нуждается в нашем поминовении более чем мы в его молитвах за нас. Святитель Киприан Карфагенский писал: “…Не должно оплакивать братьев наших, по зову Господа отрешающихся от настоящего века. Мы должны устремляться за ними любовью, но никак не сетовать за них: не должны одевать траурных одежд, когда они уже облеклись в белые ризы”.

Слезы, летящие к небу

Чувства, которые мы испытываем, когда умирает любимый человек, прекрасно выразил в своей “Балладе о прокуренном вагоне” поэт Александр Кочетков.

Как больно, милая, как странно
Срастясь листвой, сплетясь корнями
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой…
Не зарастет на сердце рана,
Прольется чистыми слезами
Не зарастет на сердце рана,
Прольется пламенной смолой…

Смерть всегда покушается на самое дорогое – на единство нашей любви. Она пытается оторвать от нас тех, кто делил с нами горести и невзгоды, кто наполнял нашу жизнь смыслом и радостью. Мы давно срослись с ними, они стали неотделимой частью нас самих. И теперь, молясь за усопших, мы протестуем, мы просто отказываемся признать законность этого разделения любимых людей на живых и мертвых. Бог не создавал смерти, и она не имеет ни силы, ни права на наших близких, потому что у Бога – все живы.
Огоньки свечей, которые мы зажигаем на панихиде, напоминают по форме слезы. Но слеза капает на землю, а пламя свечи всегда стремится вверх. Мы хороним наших близких в могилы, а сердца свои устремляем в небеса, ко Христу и просим Его, чтобы Он позаботился о тех, кто нам так дорог. А они, быть может, просят Бога позаботиться здесь о нас. Это единство взаимной любви во Христе умерших и живых людей и есть – Церковь Христова.
В том же стихотворении Александра Кочеткова есть еще такие слова:

С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
Всей кровью прорастайте в них!

Православные христиане не расстаются со своими любимыми даже после их смерти. Каждый день, поминая усопших в своих утренних и вечерних молитвах, мы вписываем их в круг нашей жизни. Как если бы они вдруг уехали в далекий край, и мы просто давно их не видели. Но при этом мы надеемся, мы очень верим, что когда-нибудь обязательно встретимся с теми, кого мы так любим, и кто так любит нас…

Потому что всех нас любит Бог.

     АЛЕКСАНДР ТКАЧЕНКО

Журнал "Фома" | №8/40 |

  10 января 2013 года  в 8 часов утра на 63 году жизни после тяжелой и продолжительной болезни Господь призвал своего послушника архимандрита Гавриила (Зеленкина).
    Он родился 30 апреля 1950 года в благочестивой христианской семье. Его мать, которая пела в церковном хоре, очень рано заметила в маленьком сыне сильное устремление к Богу. Батюшка нередко вспоминал свое детство. Они часто ездили в Лавру к Преподобному Сергию. Церковные службы, на которых так любил бывать совсем маленький мальчик, навсегда определили его дальнейший путь.
   По окончании школы и службы в армии он уже больше не возвращался в мир. Его устремление к Богу было настолько сильным и глубоким, что, пройдя трудную школу послушания, он был  пострижен в монашество с именем Гавриил ( день Ангела – 8 апреля), а позднее в 1976 году  рукоположен в иеродиакона Архиепископом Омским и Тюменским Максимом, который стал его духовным отцом.  С Владыкой у них сложились  крайне доверительные отношения.  Батюшка неоднократно говорил, что духовный отец у него был только один и после его кончины он почувствовал,  как осиротел.  Заочно  окончил  Московскую  Духовную  семинарию.   В 1980 году рукоположен в иеромонаха, а позднее, в 1986 году возведен в сан игумена  и зачислен в число братии Свято-Данилова монастыря. В 1989 г. митрополитом Ленинградским и Новгородским назначен настоятелем Покровского Собора г. Новгорода. Батюшка очень любил вспоминать про этот период своего служения. Он жил недалеко от Храма в доме священника за высоким деревянным забором, где калитка была всегда и для всех открыта. В любое время к нему приходили люди и с вопросами, и с печалями, и с радостью. Он так  глубоко любил людей, что никогда и никому не отказывал ни в духовной беседе, ни в утешении. И  они к нему шли и шли. С 1990 по 1993 год  отец архимандрит был зачислен в число братии Николо-Угрешского монастыря, а с 1994 года откомандирован на служение в Храм вмц.Параскевы Пятницы в Качалове.  У  батюшки было и еще одно послушание, которое он нес в течение многих лет. И об этом послушании можно прочитать в следующей статье:
 

 Рай на пороге ада

Для верующего человека смерть — это лишь дверь, ведущая в жизнь вечную, ведущая к Господу. Для человека неверующего — это конец, конец солнцу и снегу, небу и цветам. Но и для верующих, и для неверующих смерть — это таинство, это загадка, то, что мы всю жизнь стремимся постичь. Наверное, поэтому всё, что касается перехода человека в мир иной, всегда тревожит особенно, вызывая массу вопросов и сомнений, приводя к нескончаемым диспутам.

Тему современных хосписов обсуждали уже неоднократно, писали сами пациенты, писали врачи и психологи. О проблеме онкологии говорили и московские батюшки, и старцы с далёкого Афона. В современном мире нет, наверное, человека, который, так или иначе, не столкнулся бы с горестным словом — ХОСПИС.

Наш сегодняшний собеседник — архимандрит Гавриил (Зеленкин). Отец Гавриил со дня открытия окормляет хоспис Юго-Западного округа г. Москвы. За время существования хосписа отец Гавриил подготовил к встрече с Господом, или к уходу в мир иной, и многих православных, и мусульман, и иудеев, и атеистов. И каждого из тех, с кем Господь сподобил его встретиться в стенах хосписа на пороге смерти, отец Гавриил хорошо помнит.

Говорить ли о приговоре?

— Отец Гавриил, как вы считаете, должен ли священник говорить человеку о том, что ему осталось на этой земле не так уж много дней?

— Должен ли священник говорить человеку о том, что ему не так много осталось жить на этой земле? Я говорю! Это моё личное убеждение. Девяносто процентов врачей считают, что пациент должен знать правду.

У меня был случай. Года два назад в наш хоспис поступила новая пациентка — Вера. Она сама врач. Муж — журналист-международник, прилетел из Каира и все дни и ночи дежурил у палаты. Он скрывал от неё всю правду, не допускал меня к ней в течение первой недели её пребывания у нас. Вставал на моём пути грудью, закрывая дверь в палату. Потом пришла сестра Веры и буквально с боем провела меня к ней. Вера сказала, что всё знает о своей болезни, знает свой приговор. Она с удовольствием причащалась до последнего момента, до своего исхода. А муж боялся говорить с ней о диагнозе.

Помню, был Пётр. Полковник, разведчик. Русский богатырь, красавец под два метра.

— Пётр, вы не крещены?

— Нет. Я, батюшка, убеждённый атеист.

— Хорошо, Пётр. Вот вы полковник, я тоже. Знаете, ведь архимандрит приравнивается по званию к полковнику. Давайте говорить на равных. Я знаю и вы знаете, что мы все рано или чуть попозже умрём. Вы знаете, где вы находитесь, знаете, что у вас за болезнь?

— Знаю.

— Мы все предстанем перед Богом. Я скажу: «Господи, я грешный человек. Прости меня, Господи. Прости, как Отец милосердный, я — Твой сын, я — Твой раб». А что скажете вы? Священник к тебе приходил, и ты его прогнал. Так?

Пётр попросил пару дней на размышления. Прихожу через два дня: «Батюшка, покрести меня и двух моих взрослых сыновей». Ради его болезни я согласился окрестить ребят не в храме, а в хосписе, вместе с отцом.

Пётр так неистово накладывал на себя крестное знамение, он так уверовал, что причащался до последнего дня с таким сознанием, с таким чувством! Это не передать словами! Это возможно лишь в хосписе, где концентрация горя и боли выше любой больницы, любой ночлежки, любого иного горестного места. В хосписе боль и смерть просто осязаемы на ощупь, ими пропитано всё, весь воздух хосписа так заполнен, что кажется, его можно резать ножом, он твёрд.

Рай на пороге ада?

Помню и Мишу. Он сорок лет провёл по тюрьмам. Из всех моих подопечных он единственный, кто называл хоспис раем. «Батюшка, тут я живу как в раю, а там-то меня ад ждёт». Видимо, он знал что-то такое, что говорил про двери ада, ждущие его по смерти. Грехи его были даже не смертные, хуже. Вспоминать о них тяжело, такого я не слышал за все свои тридцать с лишним лет священства. Но причащал и его, ради смертного его состояния. А там — как Господь… Вот и хоспис раем стал для кого-то. Господь кого как управляет…

Был Виктор. Он хранитель государственных манускриптов — самый секретный человек в России, самый секретный! Виктор крестился за четыре часа до смерти. Я пришёл в палату, он лежит, только поступил, рядом жена сидит. Говорю: «Надо бы креститься, Виктор». «- Да, батюшка, надо бы!» Я тут же поехал в храм, взял с престола крестильный ящик, Святые Дары и вернулся в хоспис. Крестил Виктора, причастил его. Я видел, как человек преображается. Чудо Божие, милость Его. Крестил я Виктора в два пополудни, а в шесть он отошёл ко Господу. Его жена рассказала мне, что он всю жизнь был атеистом, всегда смеялся над ней, когда она шла в храм. А она всю их совместную жизнь ходила в церковь, молилась о нём и дома, и в храме. Писала грехи перед исповедью, а Виктор с издёвочкой подтрунивал над ней: «Что, опять к своим попам собираешься?». И вдруг, на пороге смерти, такая перемена. Жена и рыдала и радовалась, рыдала от радости, что он ушёл верующим, крещёным человеком. И отпеть можно, и в храмах об упокоении подавать. Чудо! Ушёл Виктор от адова порога, прямо к Господу ушёл! За четыре часа до смерти принял Святое крещение!

Из хосписа в роддом

У меня буквально на руках умерла Алла — полковник, жена комдива. Алла прошла все горячие точки: и Афган, и Чечню. Воевала вместе с мужем. Была очень сильным человеком, необыкновенным…

Священник, окормляющий хоспис, должен быть и психологом и оптимистом — большим оптимистом. Там необыкновенно трудно. У меня долгое время была помощница, мы с ней прекрасно ладили, но потом я стал замечать, что ей просто невыносимо тяжело нести это послушание и был вынужден дать ей другое — отправил её помогать в роддом. За очень короткое время она восстановилась. В хосписе каждый день она провожала, а в роддоме — встречала людей, приходящих на этот свет.

— Отец Гавриил, а с родственниками больных вы всегда находите общий язык?

— Нет. Конечно же, не всегда. Но я понимаю — люди устали, надо терпеть их немощи, считаться с особенностями характера, которые обострились за время болезни близкого человека.

Что делает вера с людьми!

У нас в хосписе работает врач Нина. Она выросла в советском режиме и к церкви относится прохладно. И вот прихожу я однажды, она — ко мне с порога: «Батюшка, что вчера было!» А было вот что. У нас лежал Игорь, мужчина 46 лет, у которого четверо детей, причём последний, четвёртый, совсем кроха. Он всё повторял: «Мне нельзя умирать! Как дети? Дети как?» Накануне я его причастил, и через несколько часов его не стало. Врач Нина, лечащий врач Игоря, не знала, как она сообщит об этом вдове, боялась встречи с ней — четверо детей на руках! И вдруг она увидела жену Игоря, которая бежала по коридору ей навстречу, улыбаясь и говоря: «Ниночка, вы представляете, батюшка причастил Игоря в двенадцать часов, а в четыре он отошёл ко Господу! Ниночка, в день смерти причастился!»

Врач Нина ещё долго недоумевала: что делает вера с людьми! Она   понимала, что жена Игоря уже смирилась с его уходом, давно зная диагноз, но её вера в Господа, вера в то, что Он не оставит вдову и сирот, а мужа забрал к Себе в день причастия, стала для Нины потрясением.

— Батюшка, а люди иной веры часто принимают крещение в хосписе?

— У меня были такие случаи. Я крестил и мусульман, и иудеев. По моим наблюдениям, более девяноста процентов пациентов хосписа умирают в православной вере, примирившись со Христом. И их родственники, как правило, не препятствуют крещению. В хосписе всё иначе, чем в миру. На пороге смерти вся шелуха облетает, остаётся только главное, нет лукавства, нет масок и пустословия. На всё это просто нет ни времени, ни сил.

Вспоминаю пациентку, её звали Рая. Она очень хотела причаститься на Пасху. Загадала, что непременно должна дожить до Светлого Христова воскресения. До болезни она регулярно ходила в храм, причащалась, а тут неделю отказывается от исповеди, вторую, третью. «Батюшка, я на Пасху!» До Пасхи ещё не один месяц, врачи сказали, что ей не дотянуть по всем медицинским показаниям. Мы с моей помощницей очень переживали за неё — что за нападение, что за блажь. Всю жизнь верила, а тут такое самочинство! Она хотела до Пасхи дожить, но Господь судил о ней иначе. Татьяна, моя помощница, решила с ней поговорить. «Рая, ты что, думаешь, до Пасхи доживёшь? Ты до Пасхи не доживёшь! Умрёшь не причастившись!» Как Татьяна смогла говорить резко? Как убедила Раю? Милость Божия. Рая согласилась тут же исповедаться и причастилась. Через три дня она умерла, до Пасхи было ещё далеко.

— Отец Гавриил, так жёстко, наверное, можно только с православными, они всё понимают.

— Да, они понимают… Они радуются каждому дню, дарованному Господом. Радуются солнышку, цветочку, снежинке. Радуются и грядущей встрече с Ним. Неверующие мечутся, озлобляются, устают. Мне, кажется, устаёт душа. Тело истерзано болезнью, но и душе нет помощи ниоткуда, нет поддержки, нет подкрепления, нет утешения. Как человеку перенести такое состояние?

В хосписе в основном все сотрудники верующие, там без веры не выдержать. Приходят атеисты, пробуют работать, но, когда у тебя на руках умирает несколько человек в день, без помощи Божией можно сойти с ума. Я окормляю и сотрудников хосписа. Причащаться все приходят в храм, а вот исповедоваться и просто поговорить мы идём в нашу часовню, открытую в хосписе. Сейчас там доделали иконостас, потихоньку заканчиваем её благоустройство. В ней я и исповедую, и соборую, и служу молебны. Как минимум раз в полгода все помещения хосписа окропляю святой водой.

— Отец Гавриил, чем радикально отличается в хосписе служение священника от работы  психолога?

— Мы работаем параллельно. Но каждому своё: кесарю — кесарево, а Богу — божье. Священник готовит человека для жизни на небе,  а психолог — для жизни на земле. Священник говорит о вечности, психолог о поведении в современном мире. Только священник проводит таинства.

Присутствие в хосписе священника во многом зависит от администрации хосписа. Наш главный врач, Наталья Павловна Скворцова, человек дивной души. Она верующая, хоспис этот буквально своими руками строила, помогая рабочим. Команду подобрала под стать себе — для всех сотрудников пациенты за время пребывания становятся родными людьми. У нас действительно рай по милосердию сестёр, по заботе и чистоте. Рай по близости Бога. В хосписе лежит человек тридцать пациентов, кто-то выписывается, кто-то поступает новый, я прихожу два раза в неделю, не считая срочных вызовов и ночных, и каждый раз причащаю человек пятнадцать-двадцать. Какой московский дом может сравниться с нами?

Последний шаг к Господу

Когда строился этот хоспис и я проезжал мимо стройки в храм на службу, то всегда просил Бога послать мне милость окормлять его.  Я не говорю, что в хосписе легче прийти к Богу, чем в миру, нет. Не мы приходим, но Господь нас избирает. Вера — это как талант, дар Божий — кому-то дано, кому-то нет. Но вот близость Господа! Я через служение в хосписе спасаюсь — помни последние своя, вовек не согрешишь — приходишь туда, и всё становится на место: ценности, отношения, заботы. Пока ножки ходят, я буду там! Для меня окормлять хоспис — счастье, для меня это в радость. Я вижу, как Господь каждую достойную душу или ту, которую пожалел по милости Своей, забирает в свой час: пришёл священник, причастил — и через час, два, три или ночью человек отправился на встречу с Господом, сделав свой последний шаг к Нему.

Помню, к нам поступил пациент. Его звали Олег. У него был рак пищевода и полная непроходимость, он не мог ничего вообще проглотить. Когда я вошёл к нему в палату, то ещё не знал этого. Он был глубоко верующим человеком, я исповедовал его и стал причащать… Он смог проглотить и Кровь Христову, и Тело! Это было чудо, посланное нам в явь. Через несколько часов после причастия его не стало на этой земле.  (Эту статью-беседу провела журналист  Ольга ШАНГИНА)

Батюшка разделил боль всех, кого Господь прислал к нему в хоспис № 3. Разделил полностью.

Упокой, Господи, душу его в селениях праведных.