Ахиллесова пята или жизнь под дождем
Ключ плотно заклинило. Этот замок сведет меня в могилу. Легче жить с открытой дверью и, милости прошу, — всех ко мне. Я настырно пыталась взломать заморский бренд. Наконец, эксклюзивная фишка, сменив гнев на милость, подалась и дверь распахнулась. В квартире, как обычно, витал стойкий запах жареной картошки с луком. Ежедневная пытка. Сосед снизу устраивал эту экзекуцию, конечно, не со зла: строители что-то напортачили с вытяжкой. А ему, вполне симпатичному микробиологу, никто и не думал запрещать готовить излюбленное блюдо холостяков.
Усталость, которая внутри меня всегда гуляла под руку с раздражением, готовилась вылезти наружу. С грохотом распахнула настежь окна и, устроив сквозняк, стала фанатично опрыскивать все подряд поглотителем запаха из баллончика. Скоро воздух с улицы, смешавшись с ароматом «морского бриза», заставил капитулировать запах пережаренного масла, лука и картошки, унеся заодно и воспоминания детства о коммунальной квартире.
Теперь можно раздеваться, отыскивать кота, который дежурно прятался за диван от моей дамской гиперактивности и, как всегда, усевшись с ним в кресло, заводить монолог о том, как меня замучила работа редактора на телевидении. Как я хочу на пенсию, до которой еще пятнадцать лет и как мне в целом не повезло в жизни: не удалось осуществить свою заветную мечту – пожить в белом доме с колонами на берегу океана. А кот, как всегда, будет мявкать и выпускать когти, пытаясь объяснить, что не обязан разделять мои пристрастия и, уж тем более, заниматься со мной ежедневной психотерапией.
Ага! Огромный, рыжий, почти лисий, пушистый хвост показался первым. Кот выползал задом наперед. Агрессивно топорщил усы и смотрел на меня, как на врага, нервно подергивая спиной. Он яростно ненавидел галантерейные запахи сквозняки и мое устало раздраженное настроение. Бедный. Как же ему со мной не повезло, а что уж о людях говорить?
— Кекс, иди ко мне. Больше не буду, если так настаиваешь. Нюхай картошку и живи в духоте. Сдаюсь.
Я хитрила, пытаясь придать голосу как можно больше извиняющихся оттенков. Янтарный глаз подозрительно прищурился и кот осторожно двинулся в мою сторону, напряженно ожидая очередного подвоха и нервно потряхивая задней лапой. Он знал меня, как облупленную. Самые просительные нотки в голосе не помогали мне восстанавливать утраченного доверия. Опыт долгих, совместно прожитых лет подсказывал ему, что мое «не буду» уже завтра превратиться в очередной обман и по дому опять поплывет сладкий запах, напоминающий морской бриз только названием, а вслед за этим издевательством сразу же задуют сквозняки. Ужасная хозяйка, пропащая кошачья жизнь…
Я достала из сумки пакетик с его любимым лакомством и потрясла им в воздухе, будто готовилась подарить ошейник против блох в ювелирном исполнении. Униженный хозяйской доминантой кот, обреченно потоптался на месте, а потом, сменив гнев на милость,все-таки уступил первенство голодному желудку.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — красноречиво произнесли его глаза в ответ на мои попытки к примирению.
Он принялся за ужин, а я, переодевшись в домашнее, вдруг так захотела кофе, что, несмотря на поздний вечер, отправилась на кухню исполнять несвоевременный каприз. Включила кофе-машину, потом нажала на кнопки цифровой фоторамки и увлажнителя воздуха. Помещение быстро наполнили любимые запахи, мелодии и пейзажи. Настроение заметно улучшилось. Достала любимую чашку из китайского фарфора, почти невесомую, белую в нежно-розовых лотосах, налила кофе. В жестяной коробке соблазнительно разлегся засахаренный фундук. Решила усилить удовольствие и вытащила из глубины кухонного шкафа тщательно спрятанную от себя самой упаковку английского печения. Как же пОшло устроена эта стареющая женщина…
Кекс на мягких лапах вернулся в кухню и, показав мне пример благородства и благодарности, два раза потерся о мою ногу в знак прощения. И только в эту минуту я почувствовала, как хорошо дома!
Завтра у меня выходной! Но я, разумеется, в порыве индивидуального трудоголизма притащила работу на дом. Буду просматривать ролики новых фильмов, тексты, сценарии. Потому как наш канал готовился к запуску нового проекта. Времени, как всегда, ноль, а материала – уйма. Конечно, он практически весь о любви и взаимоотношениях. Человечество тысячелетиями решает вопрос: как жить и с кем. А вот зачем? В последнее время лично для меня на экране стало многовато мелодрам и сериалов. Но женщин с неудавшейся судьбой, каких большинство, они утешают. Поэтому, моя редакторская задача этому процессу не мешать. И уж тем более никому не объяснять, что грустно и бесцветно жить внутри чужих, наполненных событиями и страстями жизней, не имея в реальности свою собственную.
Я часто задавалась вопросом: зачем женщины так стремятся нарушить безмятежность одиночества и осознанно притаскивают к себе в жилище кого-нибудь в дополнение? (Котов не обсуждаем!) В этом мире и без того проблем хватает. А милые дамы, доверчивые и наивные думают, что с приходом очередного Короля Артура можно будет расслабиться и почивать на лаврах защищенной романтичности? Как бы ни так! Личный опыт показал, что проблем становится вдвое, а то и втрое больше, если к обычному императору в качестве бесплатного приложения добавляется, например, его мама. А если еще и дети от предыдущих браков, бывшие жены и их матери, то процесс замужества становится по глубине осознания близким к самоубийству. Всему свое время. Если не получилось в двадцать или двадцать пять, то уж в сорок – нечего и планировать. Себе дороже. Слишком большие хвосты тянутся за престарелыми Ромео и Джульеттой. Так что утверждение, что в сорок лет жизнь только начинается – всего лишь реплика из фильма.
Что это я? Работа предстоит только завтра. Вот тогда и нафилософствуюсь, а сегодня можно не торопиться, расслабиться и почитать что-нибудь для души, а, главное, отключить телефон, который я начинаю также тихо ненавидеть, как мой кот — сквозняки.
Само собой разумеется, что по закону бутерброда, который всегда падает маслом вниз, именно в эту минуту, телефон и запел свою волшебную мелодию.
— Алло.
— Городецкая, ты там стоишь или сидишь?
Дорогая подруга Илона не вынесла расставания на два часа.
— Ну, села, излагай.
— Клара позвонила. Голос состоял сплошь из сарказма. Сказала, что в редакцию пришло письмо. Тебя разыскивает какой-то Михаил. Кто такой? Почему я не в курсе? Причем, подписался — Михаил А. Почти капитан Никто.
Обухом по голове. Неожиданные известия все еще застают меня врасплох, как школьницу, которая не сделала домашку. И кто только запустил этот проект: «Жди меня»?
— Алло, Ариша, не молчи! Ты что — в коме?
— Нет, я – в шоке.
— Девочка моя! Сделай глубокий вдох, выпей глоток воды…
— Он сам прислал письмо?
— Знаешь, за подробностями лучше к ним в редакцию. Я надеюсь, ты не собираешься становиться телезвездой и транслировать на всю страну свою личную жизнь?
— Я не могу транслировать того, чего нет.
— Вот и хорошо. Завтра все и урегулируешь. Я специально тебе именно сегодня сообщила, чтобы ты правильно приготовила лицо. А то будешь всех угнетать старческой романтичностью, а потом рыдать по закоулкам телецентра от коварных сплетен.
— У меня завтра домашний день.
— Еще лучше. Значит, времени для подготовки будет вдвое больше. Я побежала, меня Сева в кафе ждет, не стала при нем распространяться. Целу…
Целу… Ну, и дела… Миша Арсеньев… Ни ждала, ни гадала…
Я механически взяла чашку с недопитым кофе и вышла на балкон. Теплый московский вечер казался привычным и уютным. Последняя декада августа – почти начало осени. Самое любимое время года. Ничего не предвещало конца света в моей отдельно взятой жизни. Светились окошки в доме напротив. На девятом этаже соседнего дома молодая мамочка трясла коляску на открытой лоджии. На шестом — пожилая дама в бигуди поливала все еще пышные и цветущие бархатцы в коричневых пластиковых ящиках. Кое-где в не зашторенных окнах яркими пятнами светились экраны телевизоров. Ребята галдели во дворе. Кругом дышала жизнь – разная и общая. А Луна, ярко-желтой дыркой на темном небе, угрожала полной фазой и сигналила осенний сбор на Лысой горе! Мозг спокойно работал, наблюдая и фиксируя, сердце же билось, будто в припадке тахикардии, а душе хотелось спрятаться вместе с Кексом за диван от грядущих событий. Прямо как у Крылова: « Лебедь рвется в облака, Рак пятится назад, а Щука тянет в воду».
Когда я научусь адекватным реакциям на стресс?
Последнее, что он помнил, был грохот, будто от мощного взрыва, и на него обрушилась горная порода вперемешку с песком и каменной крошкой. В одно мгновение глаза, нос и рот заполнились пыльной смесью, перекрывая воздух. Становилось нечем дышать, и он понял, что вот-вот будет похоронен заживо. Из последних сил успел рвануться и, оказавшись на боку, прикрыл голову руками, освободив крошечное пространство для дыхания. А дальше – темнота.
— Нуте — с, молодой человек, ты у нас в рубашке родился.
Над ним склонилась голова хирурга в зеленой шапочке. Доктор пытался светить в глаза прибором, похожим на карандаш.
— Реакции есть, отлично. Мы с тобой еще повоюем. Как тебя зовут, мил человек?
Привкус толи песка, толи земли стойко стоял во рту. Михаил пошевелил запекшимися губами и натужно произнес:
— Ми..Михаил…
— Отлично, — врач распрямился и, проверив капельницу, стал что-то говорить дежурившей медсестре на медицинском тарабарском языке.
Михаилу захотелось почувствовать свое тело, но отчего-то это сразу не получилось. Он твердо помнил, что у него имелись руки, ноги, голова, глаза, рот. Дышать было трудно. Никак не получался глубокий вдох. Ладно, проехали. Попробовал шевелить пальцами рук. Есть руки. И пальцы плохо, но слушаются. Потом ощутил ноги. Пошевелил левой ступней. Потом – правой. Кажется, все работает. Значит, есть руки и ноги, он дышит и живет. Волна благодарности внутренним теплом прошлась по телу. Устал. Он закрыл глаза. Спать. Больше нет сил ни на что.
— Катя, не забывай про обезболивающее, через час я зайду. Если что-нибудь срочное – зови.
Александр Николаевич вышел из палаты интенсивной терапии. Хорошо, что сегодня нет плановых операций. Такая катастрофа! Он был единственным хирургом в небольшой районной больнице, куда привезли двух горняков, попавших под обвал в шахте. Один, совсем мальчишка, в рубашке родился. Отделался переломом тазобедренного сустава, множественными ушибами, но никакой угрозы для его жизни не намечалось. А вот Михаил… Опытный врач понимал, что ушиб мозга и обширная гематома могут повести себя по-разному. Не его это пациент. Ему бы в Москву, в институт неврологии. Там Синельников чудеса творит. Только не попасть туда просто так. Никакие направления не спасут. Да и мать, похоже, из простых, в этом деле не помощница.
— Александр Николаевич, к вам тут корреспондентка из Москвы.
Старшая сестра подвела к нему юную и очень симпатичную девушку. Миниатюрная журналистка была похожа на девочку старшеклассницу. Фирменные джинсы и темно-синяя куртка из мягкой кожи явно стоили не дешево. Очевидно, барышня столичная. В руках она держала диктофон, на одном плече висел фотоаппарат, а на другом – черная сумка с множеством молний и кармашков. Волнистые каштановые волосы, скорее, для солидности, были забраны в большой пучок, и только выбившаяся прядка одиноким завитком падала на бледную щеку, невинно намекая на глубоко спрятанную детскую беззащитность. Опытный взгляд врача, умеющий сразу видеть всю картину в целом, безошибочно определил в ней студентку на практике.
— Здравствуйте, — практикантка деловито протянула маленькую ладошку, и Александр Николаевич почувствовал крепкое рукопожатие. – Меня зовут Ирина Городецкая. Я корреспондент газеты «Комсомольская правда». Вот мое удостоверение.
Девушка поспешно расстегнула один из многочисленных кармашков на сумке и извлекла красно-коричневую книжечку.
— И какой у вас ко мне интерес, мадемуазель?
Врач внимательно смотрел в удостоверение, будто надеялся отыскать несоответствие. Но его не было. Черным по белому оповещали, что Ирина Городецкая действительно состояла и являлась…
— Видите ли, Александр Николаевич, это мое преддипломное задание. Скажем так, моя последняя курсовая работа. Мне нужно написать цикл репортажей о трагедии горняков в шахтах. Согласитесь, то, что произошло – чудовищно. Следствие, конечно, во всем разберется, но нам необходимо рассказать общественности о фактах халатности и недобросовестности, которые приводят к гибели людей.
— Да, Ирина, понимаю. Из двоих – один, горный инженер, в крайне тяжелом состоянии. У него сильно поврежден мозг и пока у меня нет никаких прогнозов. Так что к нему я вас пустить не могу. Второй – почти мальчишка, практикант с третьего курса горного института. Он с переломом и ушибами, но в целом вполне жизнеспособен. Если хотите, можете с ним пообщаться.
— Спасибо. Куда мне пройти?
— Вторая палата, пойдемте, я вас провожу.
Я хорошо запомнила, вихрастого и конопатого парнишку, который очень смешно окал, смущался, но изо всех сил старался казаться взрослым, несмотря на глубокий, детский страх, притаившийся в узких серых глазах. Он явно успел сильно напугаться, но так и не сумел ничего понять. Обвал произошел слишком быстро, поэтому и рассказывать ему было нечего. Мы подружились и в дальнейшем, от скуки, иногда играли в шахматы, чтобы скоротать время. Он выигрывал через раз, сердился и все пытался доказать мне, что это – его, мужская игра. Парень провел в больнице много дней. В те годы не делали операций на тазобедренных суставах. Люди подолгу лежали в клинике. Молодые со временем вставали на ноги, а для пожилых людей такие травмы оказывались несовместимыми с жизнью. Я потом еще около полугода писала ему письма, стараясь поддерживать. А дальше мы потерялись. Что еще я помню из своего преддипломного задания? Девяностые годы прошлого века. В стране уже царила полная неразбериха и развал. Шла приватизация значительной части государственного имущества России. Заброшенную шахту по добыче полудрагоценных камней решил незаметно и быстро прибрать к рукам один шустрик от городской власти. Дал задание горному инженеру Михаилу Арсеньеву сколотить «трудовой коллектив», облазить породные отвалы, чтобы в итоге представить точный отчет о перспективах добычи. Ребята, измученные безденежьем, согласились на риск. Первый раз спустились на разведку в семиметровую глубину, и произошел обвал.
Помню, как я не могла справиться с душившим меня праведным гневом. Как он посмел, этот new-бизнесмен, так бездумно распорядиться человеческими жизнями? Как он решился послать юнцов в брошенную шахту? Как мог совать мне в нос ведомости с зарплатами, тыкать коротким и толстым пальцем в коэффициенты трудового участия и пытаться «бухгалтерией» прикрыть катастрофу, которая стала результатом его личной алчности? Он визгливо кричал о высокой зарплате горняков, потрясал обвисшими щеками, как Неаполитанский мастиф, и был абсолютно убежден, что деньги служат компенсацией любых трагических событий! Ну, надо же! Помню, что я говорила с ним, избрав достаточно резкую форму, неизвинительную для профессионала, и всерьез собиралась ославить его сомнительную жизненную позицию на всю страну. Я хотела доказать, что у него не было человеческого права пользоваться безработицей и безденежьем, чтобы соблазнять людей валютой, отправляя их на верную смерть. Что я тогда знала о жизни? О профессии? О добре и зле? О мотивах человеческих поступков? Это сегодня для меня не секрет, что зло коварно тем, что провоцируя и соблазняя, вызывает из глубин души ответные реакции в его же стиле. Чем глубже и дольше с ним общаешься, тем большие бездны открываются внутри себя самого и тем труднее ему противостоять. А если проще, то лай собаки чаще всего возбуждает ее же саму. В своем праведном гневе я была ничуть не лучше, чем он в жадности и лукавстве. Моя мама цитировала: "Бьют по одной щеке – подставь другую…". Теперь-то я понимаю, что это о том, как не дать злу завладеть твоей душой. Не повестись на провокацию, не ответить тем же. А мой праведный гнев тогда, в юности? Я не забыла своей ненависти к лысому, суетливому и потеющему олигарху местного разлива. И сегодня мне стыдно. За ненависть свою стыдно. И глупость. Что с ним сталось? Куда его привела жажда денег любой ценой? Может быть, внутреннее зло оставлено человеку для того, чтобы его не поглотила навсегда гордыня и беспечность? Чтобы в какой-то момент он смог разглядеть себя истинного, нелицеприятного, несовершенного? Увидел? Или так и остался правым в собственных глазах?
Что еще? Еще я помню больницу – тщательно отмытую, свежевыкрашенную, но убогую в сравнении со столичными клиниками. В ней работали хорошие, честные, доброжелательные люди. Служили на личном энтузиазме, часто оставаясь даже без той мизерной зарплаты, которую им выдавали, как пособие по безработице. Александр Николаевич, единственный хирург, вырезал аппендиксы, шил глубокие раны и клал гипс, леча переломы. Но Мишин случай был для него запредельным.
Я помню, как просила в редакции о продлении командировки в связи с необходимостью взять интервью у главного свидетеля — пострадавшего инженера. Мне не отказали. В конце концов, я была всего лишь практикантка и от меня не зависела верстка ежедневных номеров. Сообщение об обвале поместили, а дальше решили публиковать статьи по мере обнаружения новых фактов и свидетельств.
Помню, что меня от городской администрации поселили в доме тети Кати, местного фельдшера глубоко пенсионного возраста, в комнате с большим окном в три отделения. Такие окна я раньше видела только в кино. Она радушно кормила меня антоновскими яблоками и душистым тягучим медом рыжего, почти янтарного цвета. По утрам я ходила через весь город в больницу и дежурила там по целому дню. А вечерами мне нравилось сидеть у печи, облицованной белой плиткой, и слушать рассказы тети Кати про ее долгую и необычную жизнь. Много лет спустя эти рассказы превратились в книгу…
А потом наступил день, когда мне в первый раз разрешили войти в палату к Мише всего на несколько минут. И я растерялась. Так бывает, когда ждешь что-нибудь очень долго, и вдруг оказываешься один на один с тем, к чему так до конца и не успел подготовиться, расслабившись в длительном ожидании. О чем его спросить? Как себя вести? Очевидно, нам следовало просто познакомиться, потому что вопросы по аварии Александр Николаевич задавать мне категорически не позволил. Он не хотел волновать пациента травмирующими воспоминаниями. Я же, неожиданно для самой себя, как ни странно, испугалась увидеть изувеченного человека и не справиться с собственным лицом.
Арсеньев лежал на кровати-каталке, глаза обрамляли черные круги, похожие на очки: так бывает при ушибе мозга. Большой и, по-видимому, еще совсем недавно сильный мужчина выглядел беспомощным. И только глаза, васильковые, глубокие жили своей, будто отдельной от всего тела жизнью. Они через внутреннюю боль заглядывали тебе прямо в душу, заранее извиняя за все. Тогда я еще не знала, что так смотрят на мир глаза истинно добрых людей. Теперь природа этой красоты мне известна. И все-таки: таких глаз, какие были у Михаила Арсеньева, я больше в своей жизни ни у кого не встречала. И еще он был красив. Совсем как Артур Пендрагон.
— Здравствуйте, Михаил. Меня зовут Ирина Городецкая. Я из газеты «Комсомольская правда».
Почти неслышно он прошептал:
— Здравствуйте, Ирина.
— Я буду приходить к вам каждый день, ненадолго. Вам пока нельзя много разговаривать. Хотите апельсиновый сок?
— Да.
Я вытащила из сумки большой апельсин, очистила и разделила на дольки. Потом, выдавливая каждую дольку в ложку, стала аккуратно поить его. В палату, наполнившуюся цитрусовым ароматом, деловито вошел Александр Николаевич. Всем своим видом он дал мне понять, что аудиенция закончена.
— До завтра, Михаил, я принесу вам домашнего сока из антоновских яблок. Можно?
Мне показалось, что его голос стал чуть громче и увереннее:
— Можно. Спасибо, Ирина.
— Вот и славно. Отдыхайте.
Доктор решительным жестом указал мне на дверь.
В коридоре на ветхой кушетке, обтянутой коричневым кое-где порванным дермантином, сидела довольно пожилая женщина без кровинки в лице. В те годы мне все дамы старше тридцати пяти казались старухами. Серый выношенный шерстяной платок сполз на опущенные плечи, потерянная шпилька ослабила косу в тугом пучке. Она просительно и с надеждой смотрела на доктора. Так может смотреть только мать, которая видя муки своего ребенка, и не имея возможности помочь ему в страданиях, уповает на каждого неравнодушного человека, посланного ей судьбой. Она хватается за малейшее участие, за самую крошечную надежду и в этом не устает никогда. Она верит и ждет высшей справедливости, по которой ее ребенок будет спасен от смерти. Я остановилась в нерешительности. Александр Николаевич помог мне.
— Клавдия Ивановна, тут к Михаилу приехала журналистка из Москвы. Познакомьтесь и поговорите.
Мать растеряно смотрела на меня, очевидно не понимая, какое отношение к ее горю имеет приезд столичного корреспондента.
— Здравствуйте, Клавдия Ивановна, меня зовут Ирина. А вы где остановились?
Она удивилась вопросу.
— Тут, в больнице, где же еще?
— Михаил сейчас спит. Пойдемте на улицу. Там в саду есть стол и скамейка. Мы с вами побеседуем. На воздухе попроще и полегче…
А что, собственно, проще и легче? Неоседланный язык… Сегодня мне кажется, что именно тогда я осознала, что за каждое напрасно сказанное слово нужно будет дать ответ.
Она послушно встала, поправила пучок и растерянно посмотрела на пол, наверное, в поисках шпильки. Не нашла. И, механически накинув платок на голову, пошла вслед за мной по длинному коридору.
— Миша у меня один. Ему три годочка было, когда супруг мой Алексей Петрович на уборочной погиб. Замуж в деревне идти было не за кого. Вдовцов всех разобрали, молодых на девок не хватало, а кто посильнее, да половчее – в города уехали. Так мы с ним вдвоем и мыкались. А уж когда перестройка эта нагрянула, и вовсе худо стало. Колхоз развалился. Миша тогда на заработки уехал, сказал, что выпишет меня, как денег заработает, а тут вот такое горе. Мне как сообщили, я и думать не могла ни о чем другом. Только бы добраться сюда. Ехать-то через всю страну пришлось. А уж про деньги на билеты и говорить нечего, всем селом собирали.
Она замолчала. У меня в сумке был термос с чаем и бутерброды.
— Клавдия Ивановна, давайте-ка я вас чаем угощу. Покушайте – сил прибавится.
Она не сопротивлялась. После еды и правда порозовела и немного в себя пришла. С этим нужно было что-то делать.
— Мы сейчас так поступим. Давайте-ка, я над вами шефство организую на первое время? Будем друг друга поддерживать. Вам совсем необязательно ночевать в больнице. Здесь очень хорошие медсестры, а потом, Александр Николаевич сказал, что Миша спит ночью от снотворного. Так что поедемте со мной к тете Кате. А каждое утро до самого вечера будем в больнице дежурить, по очереди. Нас надолго должно хватить. А без еды и сна сами на больничную койку попадем. Какой в этом толк?
Она слабо улыбнулась и зачем-то спросила:
— Дочка, у тебя есть дети?
Я смутилась.
— Нет. У меня и мужа нет. Я – птица вольная и намерена ей оставаться. Может быть, когда-нибудь потом, не скоро, чем-нибудь похожим на мужа обзаведусь.
На меня глянули глаза, похожие на Мишины, — синие, теплые, добрые.
— Другие вы все теперь. Понять вас не просто. В мое время девки только и мечтали, что замуж пойти. А сейчас почти все спортились. Ты, небось, карьеру делать будешь?
Я улыбнулась. Клавдия Ивановна казалась мне простоватой и недалекой. Глупая гордость юности! Будто образование определяет глубину и мудрость души…
— Обязательно. Я насмотрелась на счастливые браки по горлышко. Может быть, где-нибудь в Европе и можно безопасно для жизни замуж выходить, а у нас чревато.
Клавдия Ивановна покачала головой, явно не одобряя мои убеждения. Но промолчала. Она, наверное, понимала, что моя заносчивая уверенность не от ума родилась.
— Ну, так мы с вами договорились?
— Я, Ирочка, с Мишей посоветуюсь. Как он скажет, так и сделаю.
Монашеское послушание. Так сказала бы моя мама, глядя в корень. Но для меня это было верхом архаичности, первобытности и женской слабости. Последнее я презирала.
— Идите, я вас здесь подожду.
Пока я читала в ротапринте «Некрополь» Ходасевича она так и не появилась. Прошло часа три. Книга закончилась. Врачи разошлись по домам. Дежурный терапевт, Татьяна Ильинична, вышла на улицу подышать. Постояв немного, направилась ко мне.
— Ирина, вы можете забрать с собой Клавдию Ивановну?
— Конечно, если Миша ей позволит.
— Ах, вот оно что. А у нас она позволения не спрашивает – сидеть сутки напролет в коридоре.
— Татьяна Ильинична, вы же понимаете – это крутое женское смирение у ног мужской харизмы. Скажите мне, пожалуйста, Мише нужна операция?
Доктор задумчиво посмотрела на небольшой лесок, который протянулся вдоль больничного забора, и неохотно ответила:
— Он уже полный инвалид, Ира, там такая гематома, что перспектива не предсказуема. В лучшем случае начнет развиваться и быстро прогрессировать эпилепсия. Мы могли бы его перевести в областную, но пока такие операции делает только один доктор в стране – профессор Синельников Эдуард Борисович. Это, собственно, приговор. Потому как к нему не попасть.
Если бы мне сказали, что я должна взять интервью у марсиан, которые уже стоят за больничной калиткой и нервничают в ожидании, то…
— Уму непостижимо. За каждым поворотом судьбы пилигрима ждут сюрпризы.
Я не обратила внимания на неточность цитаты.
— Ты сейчас о чем? – Татьяна Ильинична посмотрела на меня с интересом.
— Я знаю Синельникова. А когда Мишу можно транспортировать?
— Чем раньше, тем лучше. Хотя, теперь все равно очень быстро не получится. Мы уже не в советской стране. Теперь все шиворот — навыворот. Очередная революция, чтоб ей… Предыдущей им не хватило. Стосковались по мракобесию, пустобрёхи.
Она вспыхнула и резко встала со скамейки, нервно дернув плечами.
К вечеру заметно похолодало. Пахло сырой землей, сосновой хвоей и грибами. Откуда здесь грибы?
— И давно ты знаешь профессора?
— Давно.
— Не тяни, рассказывай. Мне нужно понять, как использовать твою историю во благо парню. Ира, от тебя, возможно, зависит его жизнь. Ты понимаешь меня?
— Да нет никакой истории, Татьяна Ильинична. Мы на первом курсе от издательства дежурили на книжной выставке-ярмарке. В Москве, на ВДНХ, это ежегодное событие, обычное. Меня поставили дежурить у стенда «Медицина». Конечно, я из кожи вон лезла, чтобы произвести неизгладимое впечатление и заработать очки для зачетки. Вот и произвела на свою голову. Он мне позвонил буквально на следующий день. Мы встретились.
Я замолчала. Глубоко внутри заныло что-то узнаваемое, давно запрятанное в тайные углы. И выбирать между одной болью и другой – оказалось непосильно трудно. Мне искренне хотелось помочь Михаилу Арсеньеву, но возвращаться к уже почти фантомным отношениям и опять мучиться, не было ни малейшего желания.
— И это все? – Татьяна Ильинична смотрела на меня в упор, прямо, как на допросе.
— Домой меня привез. Мама у него такая замечательная, маленькая и уютная. Сразу же меня Дюймовочкой окрестила. Кормила рыбными котлетами, самыми вкусными на свете.
Я готова была расплакаться. Рецидив памяти сжигал меня изнутри. Ну, почему со мной всегда происходит одно и то же?
— Ирина, не тяни кота за хвост!
— У него квартира была на последнем этаже и, представляете, в гостиной — настоящий камин с трубой на улицу. Прямо в центре Москвы. Я впервые такую роскошь видела.
Что меня тогда заставило откровенничать с едва знакомым человеком? Разве что не вылеченная душевная хворь…
— Так вы настолько близко знакомы?
— Нет, – я смутилась, — мы быстро расстались, потому что его желания шли в разрез с моими. Думаю, что ему не очень приятно увидеть меня снова. Последние слова, которые я запомнила: «Ну и характер. Как у хирурга. Ничего общего с ангельской внешностью».
Татьяна Ильинична вдруг рассмеялась. Она смотрела на меня уже совсем по-другому. Сочувственно. Так смотрит одна женщина на другую, когда полностью понимает и разделяет силу сердечных переживаний. Солидарность. Наверное, я казалась ей маленькой и откровенной дурочкой. Отчего юность так наивна и бесстрашна? Сейчас я бы под расстрелом никому и ничего не рассказала о своей личной жизни.
К нам устало и неспешно подошла Клавдия Ивановна.
— Миша мне велел идти с тобой, Ариша.
Неожиданно. Так меня называли только два человека в жизни: мама и лучшая подруга Илона Золотарева.
Татьяна Ильинична, глядя на нее, вдруг неожиданно и резко скомандовала:
— Присядьте.
Клавдия Ивановна упала на скамейку и с испугом посмотрела на строгую «докторшу».
— Так, дамы, — голос звучал по-военному, — завтра я поговорю с Александром Николаевичем и, скорее всего, мы командируем вас обеих в Москву. Или нет, пока тебя одну, Ирина. Нужно во что бы то ни стало получить согласие профессора Синельникова на операцию. Пакет с документами мы приготовим.
А потом добавила чуть-чуть мягче, будто примирившись с нелегким решением:
— Не возражай. Ты же советский человек.
Клавдия Ивановна ахнула и, испугавшись саму себя, прикрыла рот платком. А я поняла, что это был единственный шанс реально помочь Михаилу Арсеньеву.
— Алло, Эдуард Борисович?
— Да, Ирина, это я.
Надо же? Узнал и не удивился! Будто вчера расстались, да по-хорошему.
— Здравствуйте. Рада слышать. Вы мне очень нужны, просто необходимы.
— В прямом смысле? Не шутишь? Если бы не твое «вы» был бы рад. А так – опять дистанция? Ты сама приедешь?
— Да, конечно. К памятнику Маяковскому?
— Не забыла? Жду в семь вечера.
— Спасибо.
Наша будущая встреча, как всегда, спровоцировала мой персональный мозговой бунт. Единственная причина тому – возраст. Он был вдвое старше моей мамы. Дальше начинались только плюсы, главным из которых я считала его нежное и заботливое отношение ко мне. Эдуард Борисович прощал мне все, что бы я ни вытворяла. Это качество, которым не обладали застрявшие в подростках сверстники, подкупило меня сразу. Женщины очень ценят трепетное отношение к себе. Любить за любовь – сегодня не современно, а зря…
Вот уже четыре года я пыталась освободиться от своих внутренних противоречий по поводу наших замороженных отношений. А Илона, нежно называя меня «балдой», недвусмысленно намекала на то, что чем меньше мозг, тем устойчивее и быстрее нейронные связи. И именно поэтому я не способна всесторонне охватить, рассмотреть и оценить самый большой подарок, посланный мне свыше. Уж она бы его точно не упустила!
Боялась ли я его и себя сегодня? Конечно. Думаю, что даже с удвоенной силой. Мне становилось страшно от мысли, что выслушав, он откажет. И я понимала, что отказ может иметь вполне прозаические причины. Например, очередь на госпитализацию. Как тогда я посмотрю в глаза Клавдии Ивановне? Чем помогу Михаилу? Еще я боялась любимого танца на граблях: опять вязнуть в отношениях, у которых нет будущего и снова учиться в школе переживаний.
Моя мама, в данную минуту поднимает все свои связи, звонит бывшим коллегам. Но она – педиатр. Ее дорога к нейрохирургам для взрослых будет длиннее, чем моя. И, возможно, не даст результата. Так что уйти от свидания, перекинув на маму всю ответственность за Мишину жизнь, не порядочно и по-детски.
Я медленно шла по улице Горького и думала, как попросить Эдуарда Борисовича, чтобы он не отказал. Люди его типа не ведутся на фальшивое: «Пожалейте нас, мы не местные…». Они и сюсюканью дамскому не верят. И вообще, придумывать эмоциональные «охи» и «ахи» мне было стыдно. Он заслуживал откровенности, а не манипуляции. Значит, мне нужно говорить просто, без лукавства, как говорится, выступить с открытым забралом. Остановившись на самом простом решении, я зашла в кафе перекусить. Уже в те юные годы пристрастие к эклерам помогало мне справляться с любым стрессом. С возрастом лишние килограммы, несомненно, отомстят за дурную привычку. Кофе с молоком и пирожное понизили градус нервозности, и, спустя полчаса, я смело зашагала к переходу возле метро.
Он ждал, спокойно прогуливаясь «у ног Маяковского». Руки, сложенные за спиной «в замок» распрямляли слегка сутулые плечи, придавая его осанке моложавость стареющего «денди». Как всегда, на нем идеально сидел костюм, густая, темная шевелюра с зачесом назад выдавала недавнее посещение салона-парикмахерской, ястребиный нос над слегка оттопыренной нижней губой, на мой взгляд, был крупноват, но не мешал общему впечатлению, потому что тон всему задавали глаза. В них отражалась душа, мудрая, добрая, светлая. Врачи – особый вид среди особей человеческих. А он был не просто врач, а лучший из них.
Увидел меня, переходившую улицу Горького, приветливо улыбнулся, не засуетившись, как это сделали бы мои сверстники, а спокойно дождался пока я подошла.
— Здравствуйте Эдуард Борисович, — мне показалось, что я не до конца справилась с волнением в голосе.
— Все-таки настойчиво «выкаешь»? Ну, здравствуй, девочка. Ты повзрослела. Уже не такая улыбчивая барышня, какой была четыре года назад. Но все равно — прехорошенькая.
Он рассматривал меня с явным удовольствием, игриво молодея на глазах. Только этого мне не хватало!
— Что, Иришка, все еще любишь смотреть на небо и угадывать, на что похожи пролетающие мимо облака?
Я открыла было рот, чтобы съязвить по поводу возрастного романтизма, но вовремя остановилась. Такое уже было однажды, и тогда он попросил, чтобы я не делала из своего возраста профессии.
— Ко мне? Или сначала погуляем? Ты ужинала?
— Я только что из кафе. Не беспокойтесь. Как ваши дела? Как работа? – решила я перехватить инициативу.
Он отреагировал мгновенно:
— Дюймовочка теперь интервьюер?
Пикировки следовало прекратить немедленно, потому что такой тон беседы мог закончить ее, раньше, чем я дойду до главного. Нужно быстрее приступать к тому, за чем пришла.
— Эдуард Борисович, мы обязательно поужинаем вместе, погуляем, сходим в театр, но только после того, как я расскажу вам первопричину нашей встречи. Она не только в том, чтобы получить удовольствие от общения друг с другом, хотя и это планировалось. Я пришла просить о помощи. И больше всего на свете я боюсь вашего отказа.
Он внимательно смотрел мне в лицо, пытаясь понять, с чем к нему пришла его ветреная Дюймовочка. Я в деталях и подробностях рассказала о Мише, о том, что случилось при обвале, и что сказал хирург местной больницы. Вытащила папку с документами. Но он властным жестом остановил меня.
— Мы что, прямо у памятника будем историю болезни изучать? Пойдем.
Возле кинотеатра «Москва», сразу за аркой, к тротуару сиротливо прижимался темно-зеленый «жигуленок». Я улыбнулась, узнав старого знакомого. Эта лошадка возила нас в свое время даже за город и никогда не подводила. На заднем сидении лежал большой букет из оранжевых роз.
— Это тебе, — сказал он лаконично и, взяв из моих рук папку с документами, принялся внимательно, как следователь, изучать каждую страничку.
Я молча сидела рядом и смотрела на редких прохожих, которые шли по тротуару: каждый по своим делам. Они знать не знали, что на далеком Урале, в маленькой районной больнице мог в любую минуту умереть замечательный горный инженер Михаил Арсеньев. И что от заслуженного и известного на всю страну человека, Лауреата Государственной премии СССР, рядом с которым я сидела тихо, как мышка, может быть, полностью зависела его жизнь.
Эдуард Борисович закрыл последнюю страничку. Вернул мне папку с документами.
— Ну, что? Поехали?
— Далеко?
Я поняла, что он уже знает ответ на вопрос, с которым я к нему обратилась. Но не решилась спрашивать, чтобы не навредить ситуации. Пусть ведет он, а я пойду следом, ни одним дыханием не разрушив надежды на операцию.
— Знаешь, я решил — мы поедем ко мне.
— А маму не побеспокоим?
Он молча включил зажигание, машина мягко двинулась по улице. Да, как и четыре года назад, он очень плавно отпускал сцепление…
— Мама умерла…
Да что же это такое? Как же так?
— Прости меня, пожалуйста. Прости. Мне очень жаль.
— Мне тоже.
Ну, вот. Я перешла на «ты». И случилось это инстинктивно. К его маме я всегда относилась очень тепло.
Всю дорогу мы молчали. Наконец, подъехали к Брюсову переулку, завернули во двор и остановились у подъезда. Выйдя из машины, он достал цветы, молча отдал мне букет и забрал из багажника бумажный пакет с продуктами.
В огромной, когда-то уютной квартире поселились сумерки. Плотные рыже-терракотовые шторы, напоминающие цветом подаренные мне розы, были плотно сомкнуты. Создавалось впечатление, что в этом доме и живут и не живут. Вроде бы все было убрано, расставлено по местам, но во всем этом убранстве не ощущалось человеческого тепла. Так, порой, бывает в музее, где выставлены экспонаты из прошлого никак не вписывающиеся в сегодняшний день. Дверь в комнату мамы была открыта. И я узнала пеструю подушку-клумбу, которой она накрывала телефон, когда Эдинька ложился спать. Мы прошли в гостиную, так поразившую меня когда-то великолепным, огромным, как в кино, камином. Теперь же он выглядел бесхозно и заброшенно, потеряв прежний лоск и изящество. К нему давно никто не обращался в поисках тепла и уюта. И он превратился в вещь, унывающую от ненужности. Под стать камину пылились забытые и зачехленные кресла и диван. Я заметила в углу, преданный забвению, серебряный сервировочный столик на колесиках, именно на нем мне тогда привезла свои фирменные котлеты Ада Рудольфовна. Душа не могла смириться с тем, что она ушла, и что дом умирал вслед за ней. Внутри меня дрогнуло и заплакало сердце. Эдуард Борисович все понял. Он устало опустился в широкое кресло, в одно мгновение превратившись в такой же экспонат из прошлого, как и все, что его окружало.
Мне остро захотелось тут же, сию минуту, обнять его, отогреть и увести в реальную жизнь из этого вынужденного заточения. Красивый, нужный, известнейший человек в стране поражал своим абсолютным одиночеством и какой-то мальчишеской заброшенностью и неприкаянностью. Он больше не дружил с тем домом, куда приходил только ночевать. Он был один полностью, абсолютно, без обжалования.
Я смертельно боялась этой темы. Эта была личная ахиллесова пята Ирины Городецкой. Ко мне в жизнь заглядывали только такие мужчины. Совсем девочка с комплексом вселенской матери, я жалела людей так глубоко и сильно, что ошибочно считала это любовью.
Он прервал затянувшееся молчание:
— Посмотри, Иришка, что там для нас приготовили.
На плите в кухне стояла крошечная кастрюлька со щами из осеннего щавеля, и (о чудо!) рыбные котлеты. В вашу честь, Ада Рудольфовна!
Минут через пять, когда я отыскала тарелки для сервировки, он пришел ко мне. Обнял за плечи и потерся выбритой щекой о мою шею. Знакомый запах туалетной воды «Арамис». Я съежилась. Он вздохнул и сделал шаг назад.
— Хочешь, я приготовлю салат к котлетам?
— Салат, наверняка, в холодильнике. Сейчас посмотрю. Мне готовит соседка и убирает здесь все тоже она. Ты ничего не будешь делать. Только на стол накрой.
Зазвонил телефон. Мне показалось, что по дому разлилось эхо. Он вышел в кабинет.
После ужина мы вдвоем поместились в одном обширном кресле. Его любимый Джо Кокер, неизменно сопровождавший наши встречи, как и прежде, пел свои блюзы. Все, как раньше, но уже без тепла и редкой гостеприимной атмосферы, которые создавались руками и сердцем покойной Ады Рудольфовны.
— У тебя волосы по-прежнему свежескошенной травой пахнут. Ирка, сколько еще будешь меня мучить? Останься, наконец. Здесь так тошно одному.
У меня похолодело внутри. А чего я, собственно, ожидала? Моя тема каждый раз выползала на поверхность и рушила жизнь самым предательским образом. Судьба отыскивала для меня только тех, кто нуждался в тотальной заботе и внимании. И каждый раз это были какие-то эксклюзивные варианты. Меня пугало и одновременно подкупало то, что Эдуард Борисович, такой взрослый, опытный и сильный не боялся выглядеть в моих глазах уставшим от одиночества. Он не играл сплин, не рисовался, не старался обаять. Просто раскрывался до донышка. И душа на это откликалась. Только моя холодная голова, как опытный аналитик, сопротивлялась и продолжала изучать по списку все «за» и «против». Чем система разнообразнее, тем она устойчивее. Мама — мама, что за мозг? С ним бы в разведчики…
Он нежно провел по моей щеке чуткими пальцами. В районе солнечного сплетения кто-то сжал ладонь в кулак. Редактор в голове просигналил: «Опасность»! Я резко встала и отошла к камину.
— Не могу на тебя давить, девочка. Жизнь прожил, чтобы это понять. Львы мотыльками не питаются. Да и обломался я на эмансипации. А ты пока от нее в трансе. Все хотят независимости. А получают человеческую неполноценность. Все хотят любви. А сами любить боятся. Я совсем недавно понял, что только любовь может выстроить человека. А без нее мы так – цивилизационный фейк.
Раньше он не говорил со мной на подобные темы. Между нами была пропасть в сорок лет, и мы оба это осознавали. Меня, как всякого «крутого» специалиста от журналистики, напрягала доминантная активность мужчин. Я, конечно, пыталась этого не демонстрировать. Себе дороже. Но он, мудрый и взрослый, это разглядел. И ни разу не посмел «против шерсти». Следовало поддержать интеллектуально–психологический стиль беседы.
— Мне мама не так давно сказала, что в одной мудрой книге написано: «В связи с умножением беззаконий, в сердцах людей охладеет любовь». А что такое беззаконие? Ведь не о юридическом аспекте речь?
— Беззаконие? Любое производное от эгоцентризма и эгоизма. Если не усложнять, то все в этой жизни вырастает либо из любви, либо из эгоизма. Когда баланс нарушается, люди начинают поглощать друг друга и в прямом и в переносном смысле слова. Я уверен в том, что эгоизм сегодня дошел до уровня единой мировой религии. И это начало конца. Люди дичают. Но попробуй им это сказать, закидают камнями.
— Ты немного цинично или, скорее, слишком прагматично относишься к жизни.
— Ирка, я — хирург, всю свою жизнь кромсаю людей. Знаю их снаружи и изнутри. Особого романтизма не питаю, потому как насмотрелся по горло. Но каждый раз, когда от меня хоть что-то зависит, стараюсь делать по максимуму. Почему? А просто не могу по-другому. Иногда и бросил бы все, а не могу. Во время операции знаю и понимаю, что спасаю преступника, а не могу не спасать. Любовь ли это? Вряд ли. Это чувство долга, обязательство служить. Каждый раз, как в атаку.
Немного помолчал, а потом добавил:
— Ладно, будем считать, что договорились. Вези своего Михаила. Я готов его оперировать. Шанс — фифти-фифти. Но вези чем быстрее, тем лучше. А потом ты решишь – нужен тебе старый пират от медицины или нет. Только знаешь, благодарность с любовью не путай. Разбирайся. Но не долго. Не мальчишка я – ждать. Решишься, а тут — похороны.
И я успокоилась. Как-то сразу. Он, как и в первый раз, оставлял решение за мной. Не давил, не ставил ультиматумов. Просто смотрел в глаза чуть обреченно. Я тогда не понимала – почему.
— У меня к тебе одна просьба – останься сегодня. Просто так. Если сможешь.
И я осталась, проспав ночь на зачехленном диване. Когда утром открыла глаза, он, все в той же позе и в той же одежде сидел в кресле и смотрел на меня.
— Я люблю тебя, девочка. Доброе утро.
— Мам, Ты знаешь Синельникова?
— Конечно. Но у меня к нему нет доступа. Ариша, ты умница, это отличная мысль! Погоди, а если через Ромку?
Она быстро раскрыла записную книжку и стала искать телефон своего бывшего сокурсника.
Внутри моего глупого сердца уже бушевал шторм. Было стыдно рассказывать маме, что Синельников готов в любую минуту забрать её выросшую дочку навсегда. А ещё казалось совершенно невозможным объявить ей, что он замечательный и добрый человек и что я, кажется, так и не справилась со своей любовью к нему за четыре года разлуки. Но и жить с такой ношей в полном одиночестве я тоже не могла. Меня разрывали на клочки противоречия вперемешку с чувством вины перед всей вселенной. Илона, подруга дорогая, моих метаний никогда не поймет. Шума будет много, а помощи – никакой. Папа? Если бы ты был жив? Как мне тебя не хватает… И я с разбега бросила себя в откровенность, как в детстве, в большую воду, смертельно боясь утонуть и неистово желая научиться плавать.
— Мам, не надо никого искать. Он прооперирует Михаила. Точка.
— Ариша, — она посмотрела скорее растеряно, чем удивленно, — я не очень понимаю…
— Мам, я вчера с ним встречалась, попросила помочь, он не отказал. Вот и все.
— Что значит встречалась? Он что, так легко доступен?
— Нет, то есть я хотела сказать, что мне – да, легко.
— И ты ночевала…?
— Да, у него. Только спокойно. Ничего не было. Со мной все в полном порядке.
Она какое-то время молчала, словно удивлялась и не верила собственным мыслям, потом охнула и тихо осела на диван. Ни слова осуждения, как всегда. Только посмотрела так, что душу прожгло. Через некоторое время тихо заплакала. Без всхлипов и причитаний. У меня сердце сжалось. Бедная моя мама, добрая и мягкая. Хорошо мне быть сильной и самостоятельной, имея за спиной такой тыл. Я обняла ее и прошептала:
— Мам, если у меня когда-нибудь будут дети, я повторю твой опыт, и буду так же любить их, как ты меня. Ничего не случилось. Просто мы давно знакомы. Года четыре уже. Но мы не встречаемся. Слышишь? Не плач. Я все еще в девстве, которым ты так дорожишь. Седая древность, никто не поверит!
— Ариша, дочка, о каких встречах может вообще идти речь? Он же вдвое старше меня. Он же у нас курс неврологии читал, когда я студенткой была. Ты с ума сошла.
— Не сошла, в том-то все и дело. С моим редактором в голове даже самые сильные эмоции бесполезны. Поэтому все так сложно и аномально. Я еще в самом начале развалила наши отношения. Резала по живому, по-варварски. Как он жив остался? А теперь, чтобы Мише помочь, позвонила. Он не отказал. Знаешь, он сейчас совсем один, никого нет в целом свете. Только работа. Мама недавно умерла. Мне так его жалко. Словами не передать. Если бы я могла разрешить себе его любить. Если бы ты увидела его моими глазами. В нем поселилась смертельная тоска. И я ему нужна, точно знаю. Говорит, что волосы травой пахнут…
Мама обняла меня, поделив теплую шаль на двоих.
— Дурочка, какая же ты еще маленькая дурочка. И как я тебя понимаю. Не в журналистику следовало идти, а в монашество.
— Мам, ты что говоришь-то? Вам всем хочется меня куда-нибудь пристроить, только вот не знаете, куда именно. Эдуард Борисович в хирурги отправляет в соответствии с характером, Илона – в гейши согласно ее пониманию счастья, ты — в монашество. Вы уж договоритесь между собой. А то какие-то взаимоисключающие профессии получаются.
Она легко встала, оставив на мне свою шаль, и включила чайник. Тоненькая и хрупкая, как девочка, всегда казалась моей старшей сестрой, но совсем с другой, тонкой, чистой и любящей душой.
— Ариша, когда ты была совсем маленькая, и мы с тобой лепили куличики в песочнице, я уже тогда понимала, что тебя категорически не устраивает тот мир, который жил вокруг. Ты все время пыталась его украсить или улучшить. Помнишь, в школе, над Колей Смирновым шефство взяла, только за то, что ребята его дразнили за руку обожженную? Да еще дралась за свою правоту с мальчишками. А потом, в восьмом классе, Володе Торочешникову свитер вязала, потому что у него в семье пять человек детей было и полнейшее безденежье? Всех кошек и собак в районе тащила домой, как ветлечебницу. Да, что вспоминать? Сама про себя все знаешь. Сейчас ты уже совсем выросла, но ничего не изменилось: появился Миша, теперь еще и Синельников. Ты не можешь обнять весь мир, дочка. Просто сил не хватит. И когда наступит это понимание, то вместо изменения мира ты начнешь изменять себя. А этот процесс часто происходит по-разному. Ты сейчас рвешься всем помогать, всем служить. Это реакция на боль, которую тебе причиняет чужое страдание. В этом твоя сила, но и слабость тоже, потому что твой меч добра — обоюдоострое оружие. И твоя ахиллесова пята. Придет время, и в надежде только на свои человеческие возможности ты выбьешься из сил. Тогда ты и примешься разрушать саму себя
.
— А при чем тут монашество?
— А у них получается то, что делаешь ты, только совсем по-другому. Ты идешь от битвы в полном смысле этого слова, а они – от смирения. Я думаю, что их учат пониманию, что любить и жалеть других – это за них молиться. И помогают они не своей, а Божьей силой. Ариша, ты не можешь выйти замуж за всех, кто одинок и несчастен. И устроить в доме богадельню – тоже не сможешь. Выстраивай на сострадании к людям свою профессию, но не создавай таким образом семью. Ошибешься.
— Мам, но это же дремучесть какая-то непроходимая, ты меня еще в Церковь отправь.
— Зачем? Время придет – сама побежишь. Садись ближе к столу, я тебя чаем напою.
Михаил чувствовал, что жизнь к нему возвращается.
— Все пройдет хорошо, не сомневайся, — пообещал ему доктор накануне операции.
И он не сомневался. Ирина, эта удивительная девушка, сама сопровождала его в самолете вместе с бригадой реаниматологов, потом передала с рук на руки профессору, потом сказала, что будет навещать его каждый день, а это что-то да значит! Она верила в него, а он твердо знал, что ради нее обязательно встанет и вернется к работе. У него появился самый главный стимул в жизни – любовь.
Что она сказала ему накануне операции?
— Страх неудач зовет за собой сами неудачи. Поэтому вы должны верить в победу над болезнью, над собой, над любыми обстоятельствами. И я буду верить вместе с вами. Сильно и глубоко, до самого донышка.
Она заражала его стойкостью оловянного солдатика в то, что все закончится благополучно. И, кажется, оказалась права. Он интуитивно ощущал, что самое страшное позади. Жизнь дала ему второй шанс.
В палату вошла медсестра.
— С возвращением! – Она улыбнулась и посмотрела на мониторы. – А что это мы нервничаем? Все хорошо. Даже лучше, чем можно было ожидать. Синельников – ваш спаситель. Не забудьте сказать ему спасибо.
Чуть позже в палату пришел сам профессор, большой, надежный, улыбчивый. А за его спиной будто пряталась маленькая, хрупкая девочка в белом халатике. Оба улыбались. Неужели это она?
— Ну, что Дюймовочка, одобряешь работу?
Дюймовочка, как странно, но ей это имя подходит. Подошла ближе, одела маску и немного наклонилась.
— Вас скоро переведут в палату, я смогу часто приходить. За Клавдию Ивановну не беспокойтесь, она живет у нас с мамой. Все образуется, Михаил, вот увидите. Не торопитесь. Выздоравливайте со вкусом!
Ира улыбнулась и погладила его по руке, будто старого знакомого.
— Что, боец? Главная беда – позади! Выздоравливай.
— Спасибо, доктор, — Михаил благодарил от сердца, понимая, чем ему обязан.
— Пойдем, сестра милосердия.
Эдуард Борисович пропустил вперед Ирину и на выходе из палаты спросил ее:
— Ты сегодня опять занята, уважаемый общественный деятель, или мы, наконец, орган послушаем?
Михаил провалился в сон.
Спустя три дня его перевели в общую палату. Двое пацанов уже выздоравливали, были «ходячими» и готовились уезжать домой. А Михаилу и Егору Ивановичу пока был определен постельный режим. Как в армии, мужики помогали друг другу. Клавдия Ивановна, получив постоянный пропуск, убирала палату, меняла белье, мыла пол, посуду и ухаживала за ним и Егором Ивановичем, который, как и Михаил, явно шел на поправку после открытой черепно-мозговой травмы. Его тоже оперировал Синельников. Среди больных ходили слухи, что профессор не простой – слово знает, потому и чудеса творит.
— Ты не гляди, Миха, что он не наш, не пролетарий. Такого врача нужно из воска лепить и в музее восковых фигур ставить, чтоб люди видели и почитали, вот какой это доктор. Он ведь, и на войне был. И жизнь нашу солдатскую видел, как она есть. И штопал нас, чтобы не помирали. Помяни мое слово – не простой он человек. Мистический!
Егор Иванович говорил обстоятельно, неторопливо и со значением.
— Ну, ты загнул, Иваныч, прямо фантаст! Хирург, он и в Африке — хирург. За то ему зарплату дают.
Толик, которого готовили на выписку, хохотнул над дедом неуважительно, по пацански.
— А какое такое понятие об жизни у тебя есть? Что ты в таком деле понимаешь? Одни девки на уме.
Егор Иванович разволновался не на шутку, даже присел на кровати, нарушая строжайший запрет.
— Ты вглубь погляди. Он ведь уже всего добился. Так? И слава у него международная и деньги и, поди, в доме все в аккурат, живи, да радуйся. Да и возраст! А он по двенадцать часов торчит тут с нами в больнице, работает как вол какой. А почему? Да потому, что не все равно ему. Потому как на людей ему не наплевать. Это понимать надо. А ты – ха-ха!
Толик поднял руки вверх.
— Сдаюсь, Иваныч, убедил. Шучу я, а ты сразу в бутылку полез.
— Потому что не над всем шутить можно. Он тебе жизнь спас, охламону. Жизнь! Ты очувствуйся! Каждый день об этом вспоминай. Живи и благодари! Собака и та руку хозяина лизнет за то, что накормил. Она зверь не разумный. А ты – человек. И понимать себя должОн. Благодарность – это человеческое свойство, без него люди – не люди, а так, пустой звук.
Михаил улыбнулся. Нравился ему этот горячий «пролетарий». Простой и прямой человек. Лекальщик высшего разряда, последний из могикан. Надо бы его к себе в команду заманить. И еще видел он, как ласково и уважительно смотрел Егор Иванович на Клавдию Ивановну. Как обстоятельно они вместе обсуждали огородные дела, как оба любили лес и сады. Мать тоже все это отмечала. Тушевалась, но ходила за ним внимательно, как и за сыном. Часто меняла белье, поила по часам, брила седеющую щетину и протирала спину, чтобы не было пролежней. Медсестры смеялись, что должны ей часть своей зарплаты за хорошую работу.
В дверь палаты постучали. Вошла Ирина. В руках несла пакет, из которого торчали три белых хризантемы. Улыбнулась и очень просто сказала:
— Всем выздоравливающим привет с гражданки! Вас там заждались! Поторопитесь!
Клавдия Ивановна улыбнулась ей, и пошла выносить ведро с водой. Она закончила мыть пол в палате.
Ира вытащила фрукты из пакета и, разделив их поровну, разложила на разовые тарелки. Потом так же распределила пакеты с соком и равномерно расставила по тумбочкам. Все были иногородними. Так что навещать больных было некому.
— Вот спасибо от всех нас, уважила, — Егор Иванович тепло улыбнулся девушке.
Она, не жеманясь и не кокетничая, кивнула ему вместо «пожалуйста», и поставила букет из белых хризантем в середине общего обеденного стола, где ели те, кому разрешали вставать.
— Егор Иванович – вам пресса, — Ирина вынула последний номер газеты «Аргументы и факты». – Анатолий – ваш крем для бритья и одеколон «Русский лес». Сергей Тимофеевич – это вам вместо пива.
Она поставила на тумбочку бутылку дюшеса.
Михаил ощутил, как вместе с Ириной в палату залетел ветер веселого и праздничного настроения. Она подошла к нему, придвинула стул и присела. Какая же она маленькая! На него пытливо посмотрели большие серые глаза:
— Ну, как вы?
— Спасибо, я в норме.
— Эдуард Борисович не рекомендовал вас допрашивать, — она улыбнулась. – Мы потом поговорим о делах. Я беседовала со следователем по телефону. Прокуратура занимается вашим случаем, возможно, мне нужно буде ненадолго отлучиться, чтобы добрать материал.
— Ира, а мы не можем спустить это дело на тормозах?
— В каком смысле?
— Не надо никого наказывать, ни в чем разбираться. Все обошлось. Будем жить дальше.
Она захотела возразить: он и не догадывался, что «шустрик», обложившись адвокатами, пытался скинуть всю ответственность на инженера и, обвинив его в некомпетентности и халатности, выйти сухим из воды. Она примирительно улыбнулась, чтобы стресс не помешал выздоровлению:
— Мы подумаем, как лучше сделать. Миша, вы скоро будете вставать. Вам какую-то экспериментальную физиотерапию начнут делать. Словом, приготовьтесь побыть здесь некоторое время. Я буду с вами гулять. По поводу теплых вещей мы что-нибудь придумаем.
Он слушал ее голос. Как же ему повезло! Михаил готов был опять попасть под обвал, лишь бы не потерять самый драгоценный камень, выданный ему судьбой в качестве аванса. Полез за турмалином, а получил редкой чистоты алмаз. Что бы случилось, если бы они никогда не встретились? Ему и думать об этом было страшно.
— Ира, вы приходите ко мне, я буду очень рад.
— Конечно, обязательно приду, даже не сомневайтесь. – И уже обращаясь к остальным, звонко скомандовала, — заказывайте на завтра все, что пожелаете. Кроме самолетов, автомобилей и загородных домов!
Когда она ушла, Егор Иванович тихо сказал ему:
— Не упусти девку. Редкая. Дурнем будешь, если проморгаешь.
После ужина все мужики лежали на кроватях, кроме Толика, который вычищал тумбочку и с вечера готовился к завтрашней выписке. Егор Иванович читал последние известия, и по его лицу было заметно: мировая политика его не удовлетворяла.
— Что там новенького? Нападают? – Михаил думал пошутить, но не тут-то было.
— Нападают? Еще как. Сначала с оружием нападали, а теперь с хитростью. Теперь они нас на измор через идеологию хотят взять.
— За жабры? – хохотнут Толик, — ты смотри, спуску им не давай, Иваныч!
— Мели, Емеля…, — Егор Иванович аккуратно сложил газету и убрал в тумбочку. – Я вот вам что скажу. Русский человек – это не национальность, это состояние души. Эти, с за океана нам сюда свою мечту прислали: для простого человека, чтоб дом получше, пища послаще да удовольствий побольше, а для тех, кто до денег больно жаден – тем уже власти подай, да всяких животных веселий. Вот ты думаешь, чему в Церкви нас учат? А тому, как из зверя в человека превратиться. Зверь он что – поесть, попить, нору устроить, род продолжить, свой клан защитить, больных и старых сородичей волкам на добычу оставить. А человек не телом, он душой жить должОн. Так жить, чтобы совесть спокойна была. Где им, заокеанским, нас понять? Русские – они испокон веку внутреннему человеку в себе куда больше внимания дарили, чем внешнему, наружному. Вот я читал, как в прежние времена подвижники свое тело умаляли. Думаешь, зачем? А затем, чтобы дух возрастал. Сытое брюхо к учебе и пониманию глухо. Вот слово такое придумали – гармония. Хорошее слово. Это когда баланс живой души с законами, по которым ей жить требуется.
— И где эти законы прописаны, Иваныч? – Толик, перестав шуршать пакетами, сел за стол и налил себе чаю.
— А вот в главной книге и прописаны. Евангелие называется. Там есть закон – не убий. Почему такой закон? Потому что человек – выше зверя. Не должно быть в нем никакого насилия. Не должОн он через кровь и убийства свою правоту доказывать. Или вот еще: не пожелай имущества ближнего своего, ни жены его. Это про что? А про то, что если у одного человека много всего, так это от того, что он у других забрал. Людей обездолил, а себе – все в избытке. Тем и других искушает. Разве это не насилие? Тут мы и животных опередили. Никто из них не есть больше, чем того требуется. Наелся и отошел отдыхать, переваривать. А человек? И сыт уже и объелся, а все продолжает, будто впрок. А отчего? От страха, что завтра не будет. Совесть не спокойна, вот страхи и донимают. У кого эта самая гармония внутри – тому впрок не нужно. Тот от жадности свободен.
— И что – это весь закон?
— Нет. Не весь. Десять пунктов в нем. А потом, уже подальше там писано, как живет тот, кто уже в человека превратился, вышел, так сказать, из животного облика.
— Расскажи, Иваныч, какой он, человек по книге твоей?
— Вот придумал, не моя это книга, а всем нам оставлена, как истина живая, чтоб, когда смерть придет, мы людьми отсюда ушли, а не обезьянами. Какой человек есть на самом деле? А вот какой: милостивый к другим, сострадательный, значит, терпеливый, не злобный, не злопамятный, не завистливый, простой, не жадный, не хвастливый, скромный. Там много всего. Читай и думай.
— Тоже мне – трудности. Ничего особенного, — Толик допил чай и, развернув стул, сел лицом к Егору Ивановичу. – Почти как в уставе КПСС.
— Ничего трудного? А ты попробуй – поживи эдак-то? Да посмотри – легко ли тебе будет? Человеком быть трудно. Получеловеком – легче, а животным – и вовсе трудиться не нужно. Бери, сколько унести сможешь, всем на горло наступай да территории через кровь и насилие отвоевывай. Плохо мы стали жить, мужики. Не по людски. По звериному. Воюем, воруем, женимся без любви, живем без уважения, разводимся, детей сиротами делаем, работать не хотим, денег много ни за что получать желаем. Одним словом, всяк пятак рублем себя мнит, а и полтины не стоит.
В палате стало тихо. Думали мужики. Михаил вспоминал голодное детство, как они с матерью на хлебе, да на картошке перебивались, как она ночами полы мыла в сельсовете, чтобы ему к школе форму справить. Было трудно? Да, но не жилось безрадостно. Однажды Клавдия Ивановна принесла ему в подарок книгу, аккуратно завернутую в старую помятую газету, – «Таинственный остров» Жюля Верна. Писатель из больницы домой уходил и подарил матери на память со словами благодарности. Она там санитаркой работала. Как он, одиннадцатилетний мальчишка, радовался тогда этой книжке, зачитывал ее до дырок! Может быть, прав Егор Иванович? Может быть, избыток лишает человека радости от простого и каждодневного? Голодному и хлеб – пирожное. А для переевшего и гусь в яблоках – не праздник?
— А вот, к примеру, любовь, Иваныч, что скажешь? – Толик явно стремился продолжить разговор.
— Кому что, а этому – все девки. – Егор Иванович вздохнул, — а что для тебя любовь?
— А у меня она почти каждый день случается. Потребность у меня в организме такая. Разве я виноват?
— Потребность, она и у животных – потребность. Я тебе про человека говорю, а ты опять – про кроликов.
— А что про любовь в этой книге не прописано?
— Про твою – прописано. Она блудом называется и в человека тебя не превращает. Любовь – она разная. Есть любовь к ближним, к родителям к детям. Она похожа на уважение и ответственность. Есть любовь к Богу. Ее еще страхом Божьим называют. Это когда ты кого-нибудь так сильно любишь, что боишься ему боль причинить своими поступками. Бывает любовь к Родине. Это когда ты патриот, когда ты не ищешь места, где тебе потеплее и посытнее, а голову готов положить за то отечество, которое тебе при рождении дадено. Любовь объединенная, собранная отовсюду, чтоб нам понять можно было – это и есть Бог. И каждый раз, когда тебе, Анатолий, твоя «любовь» в голову ударяет или еще куда, то знай, что от настоящей любви ты также далек, как от той звезды, — Егор Иванович кивнул в сторону окна, где небо темнело и на нем стали включаться первые редкие огоньки.
Михаил лежал и думал о том, какой интересный человек Егор Иванович, честный. Он не пытался выбрать для себя удобные правила жизни, а искал те, которые пусть и посложней будут, да зато верные. Еще он думал о том, какими разными оказывались люди. Как они все не походили друг на друга, но при этом им явно дали одно задание на всех – научиться жить друг с другом в этой разности, да не просто жить, а еще и в доброте упражняться. И впрямь, школа жизни потруднее институтов будет. И еще он думал о том, что пытаясь облегчить себе труды, человек научился вранью. Он начал обманывать других, себя и, при этом, свято верить в им же сочиненную ложь. Вот, как Толик, все подряд в любовь превратил, и нет ему никаких запретов. А главный смысл потерял. Как вчера сказал Егор Иванович? Лукавый прячется в деталях. Точнее не скажешь. Стоило получить по голове, чтобы мозги встали на место. Михаил улыбнулся. А Ирина? А что – Ирина? Она — человек правильный, настоящий человек. Она в беде не бросит и подлости не сделает. Встретив ее, Михаил будто отыскал половинку себя, когда-то потерянную, а теперь найденную, родную, единственную. Ему стало легко и радостно смотреть на все события в своей жизни. Он видел, как из одного проистекает другое: сменяются дни, приходят новые люди, рождаются необычные обстоятельства. И торопился переменяться сам, чтобы не оказаться выброшенным на обочину. Там он мог потерять свою Дюймовочку, а, значит, и весь смысл, который только-только начала обретать его душа. Чудеса! Болезнь подарила счастье. Он повернулся на бок и спокойно заснул – со снотворным не поспоришь.
В палату вошла Серафима Петровна, старшая сестра, сегодня она дежурила по отделению. В руках несла небольшой белый лоток, похожий на половинку огромной фасолины, прикрытый марлевой салфеткой. Зажгла в палате свет и скомандовала:
— Ну что, мужики, на изготовку!
Взяв первый шприц, решительно подошла к Толику.
— Последний укол тебе, завтра – домой.
Посмотрела на Михаила, улыбнулась по-доброму:
— Будем колоть бойца в бессознательном состоянии.
Я навещала Михаила Арсеньева в больнице, каждый день была на связи со следователем из прокуратуры и с адвокатом, которого великодушно нашел для Михаила Эдуард Борисович. Дело получалось нешуточное и требовало к себе серьезного отношения. Но за сорок лет практики Марк Стеблов не проиграл ни одного процесса. Это вдохновляло. Так что «шустрик», берегись! Мы были намерены получить компенсацию за вред, причиненный здоровью.
Мне нравилась работа адвоката. Было очень интересно выполнять все его поручения и ходить за ним хвостом. Иногда мы собирались в Брюсовом, как в штаб квартире, и обсуждали планы дальнейших мероприятий. В те дни я даже думала о том, что могла бы поменять профессию. Я, наконец, согласилась с мамой, что помогать людям – мое единственное призвание в жизни.
Чем еще я занималась? Ездила в институт, встречалась с мамой, Клавдией Ивановной, которая временно поселилась в моей комнате. Бегала на короткие встречи с Илоной, утешая ее в скорби из-за очередного неудавшегося романа. Но чем бы ни был занят каждый мой день, главным в жизни оставался Синельников и тот вопрос, на который я так и не могла себе ответить: действительно ли прав Пушкин? Любви все возрасты покорны? Я спрашивала себя: неужели глубоко пожилой человек может любить меня, для него почти внучку, такой трепетной и романтической любовью? Хирург-романтик? В моей голове это не состыковывалось. Может быть, я была влюблена не в Синельникова, а в его любовь ко мне? А он – не в меня, а в мою молодость, которая могла стать для него вторым рождением? Этот роман не походил ни на один из всех известных мне доселе опытов отношений. И я маялась, пытаясь делами и пирожными ослабить остроту нахлынувшей проблемы. Мама как-то сказала, что последняя любовь часто бывает самой сильной в жизни. Почему? Опытное сердце все оценивает иначе? По-другому чувствует, глубже болит? Мука мученическая.
Я не разрешала себе просто жить, отказавшись от норм и правил. Пыталась быть разумной, следовать общепринятым законам, которые пеленали мое «хочу». Я из последних сил сопротивлялась настоящему чувству. Кто знает? Может быть, именно в этот момент со мной происходило самое худшее? Я переставала быть собой настоящей, задуманной там, наверху. Юность категорична, она не терпит полутонов и многоточий. Она эгоистична и альтруистична одномоментно, оттого противоречива и непоследовательна. Болеть юностью и сладко и утомительно. Женщины первыми понимают это и начинают поиски тихой гавани, сильного плеча и стабильности. Мужчины взрослеют позднее. И мало кто из них жаждет обменять охоту и азарт на скучные семейные будни.
Мне было очень скучно со сверстниками. Ребята в институтской группе походили на стаю подростков, в которых не проснулась сила. Спала богатырским сном та мужская харизма, которая так привлекательна для женщины. Да, и правды ради, нужно вспомнить, что уже в те годы мужественность потихоньку выходила из моды. На смену ей шло тотальное помешательство на шмотках, деньгах и удовольствиях. С ранней юности пацанов будто кто-то невидимой рукой тащил за шиворот к развращенности, алкоголизму и наркомании. Поиск искусственных острых ощущений заменил собой истинную реализацию талантов и возможностей. Может быть, поэтому мне были интересны люди другого поколения? Видевшие и войну, и голод, и холод. Настоящие мужчины с настоящими, а не карнавальными чувствами, умеющие преодолевать жизнь со всеми ее испытаниями? И наблюдая за военным хирургом, сильным, опытным, решительным, смелым я понимала, что мне следует именно у него учиться пониманию мира, чтобы не застрять вместе с сокурсниками в подростковом идиотизме, и без особых травм души и мозга плавно войти в период взрослой жизни. Может быть, мне не хватало отца? Почти фантомный образ для защиты Дюймовочки от жаб, жуков и кротов…
Природа сменила яркий и многоцветный осенний декор на тяжелые серые тучи, бурую прелую листву под ногами и пронизывающие ноябрьские ветры. Короткие предзимние дни искусственно продлевались обилием электричества. Теплоту солнца люди научились имитировать с помощью батарей центрального отопления. Пригород уже не манил к себе ни грибников, ни любителей пленэра. В поздней осени поселилось ожидание первого снега, который, наконец, укроет грязь и слякоть, выбелит день и приблизит новогодние праздники.
В тот год зима не торопилась, в воздухе города стояла влажная и холодная изморозь, гулять не хотелось, оттого мы часто проводили время у Эдуарда Борисовича в Брюсовом. Сегодня он вносил поправки в статью, готовя ее к печати, а я корпела над трудами Святых Отцов, потому что тема моего дипломного проекта тесно переплеталась с Византией. У меня был вопрос к Русской Православной Церкви. Я не понимала, почему мы так мало переводим греков? Почему в имеющихся уже переводах не вполне договорились в терминах? Почему мы не учитываем смысловые разночтения, обусловленные историей и культурой? Чтобы понять одно предложение, требовалось изучать не только толкования, но и этимологию каждого слова, заниматься, так сказать, смысловым переводом. Конечно, читая наших Отцов Церкви, становилось немного легче, но только с восемнадцатого века. А хотелось пройти к самым истокам – к Преподобному Исааку Сирину, к Ефрему Сирину, к Василию Великому. Хотелось в ту древность, где еще не грозил бедой раскол в Церкви с единственным желанием – понять, как случилась такая беда с христианством? И каждый раз в поисках ответов на этот вопрос я упиралась в своеволие людей, не желающих жить по человеческим законам на Земле. Сквозь всю историю жизни на планете читалось одно: глубокий вздох Создателя со словами: «И раскаялся Бог, что создал человека».
Я решала очень важные для себя вопросы: Церковь – это институт, который населен сообществом людей? Или это Дом Живого Бога? Это – больница для страждущих? Или часть Небесного Иерусалима, спустившегося с Небес на Землю для осознания человечеством, что эталон существует на самом деле? Каждый раз мне казалось, что я близка к ответам, но непонятным для меня образом едва намеченное понимание ускользало, и я опять оставалась наедине с вопросами, вопросами, вопросами… Вокруг меня творилось что-то несусветное. Люди опять пытались до основания разрушить старый мир, чтобы заново выстроить новый. Сколько раз это уже случалось в истории человечества? Нам никак не удавалось выпрыгнуть из звериных шкур навстречу Истине. Среди моих сокурсников побеждал скептицизм и недоверие и прошлому и настоящему. Писали ужасные стихи, ставили отвратительные фильмы, толпы голодных художников пытались заработать на хлеб, продавая картины в переходах. Актеры становились «челноками». В неподъемных сумках они везли куртки и полароиды, выживая кто как мог. Сегодня я думаю, что поколение девяностых – самое потерянное из всех за последние сто лет. У них был украден осевой смысл человеческой жизни. И ничего по настоящему духовного не оставлено взамен. Это было время тьмы и безнаказанности, преступного беззакония, полного обнищания народа и тотального падения культуры до самой нижней планки. Мы потеряли свою самоидентификацию, растворяясь в ложных западных ценностях, которые по сегодняшний день так и не дали нам пока выздороветь полностью. Но как бы в противовес этому дыханию из преисподней один за другим открывались Храмы Божьи, восстанавливались монастыри, возникали новые епархии. Нам опять протягивали руку свыше, опять предоставляли шанс. Так было на протяжении всей истории человечества.Но люди не менялись.
Сегодня я спрашиваю себя, почему люди продолжают ждать подвоха и с Неба?
Мои размышления прервал Эдуард Борисович. Он быстро вышел из кабинета и я опять услышала сильный и глубокий кашель, который мне так не нравился в последнее время. Но из нас двоих именно он – врач. Поэтому я дипломатично помалкивала. По старой военной привычке он курил очень крепкие папиросы без фильтра и не пользовался мундштуком. Такое отношение к своему здоровью меня удивляло. Но в этом был весь Синельников, готовый положить жизнь за другого, и при этом иронично и небрежно относящийся к самому себе.
— Ириша, я голодный, — раздалось с кухни и вслед за этим загремели кастрюльки и сковородки.
Он похудел и осунулся за последний месяц, питался кое-как и много оперировал. Заканчивал сразу три книги, встречался со студентами. Мне было за него неспокойно.
— Давай я тебе котлетки пожарю?
— А Римма тут все наготовила, как на Маланьину свадьбу. Смотри, какое мясо аппетитное. Давай, присоединяйся.
Мясо я не любила всегда. Мама считала, что с медицинской точки зрения, это не совсем правильно. Собирая меня в очередную командировку, она со вздохом говорила, что положила в отдельный пакет мой птичий корм. Так она называла мюсли, орехи, семечки, кусочки кураги, финики, словом, то, что составляло мой ежедневный рацион в качестве добавки к салатам. Поэтому, когда на тарелку Эдуарда Борисовича лег сочный стейк из телятины, а на мою, в художественном беспорядке, — листья шпината и помидоры, закупленные им на Центральном рынке, доктор засмеялся:
— Правильная девочка, которая никогда не теряет равновесия, ест полезную еду и во время ложится спать… Умная девочка, красивая, теплая…
— Я не хочу быть умной, правильной и теплой. Я хочу всегда оставаться собой.
— Что ты о себе знаешь, Дюймовочка?
— А ты, что ты знаешь обо мне?
— Именно то, что и сказал. Мужики по своей природе – народ не гармоничный, эмоционально рваный, агрессивный и переменчивый. Им необходима рядом ровная женщина. А в наше время — это ископаемое. Ты – ровная.
— Я? Вот, уж, нет. Ошибаешься. Я – эмоциональная.
— Ты – чувственная, а это не одно и то же. Сколько бы я сейчас отдал, чтобы стать лет на тридцать моложе. Не встретились мы с тобой во времени, Дюймовочка. Это, пожалуй, самая большая беда в моей жизни. Но, как говорят, Его проекты не обсуждают.
— Ты веришь в Бога?
— Я, Ирка, видел столько чудес в своей работе, ничем земным не объяснимых, что мне было бы трудно думать иначе.
— Ты очень хороший, доктор Синельников. Ты – редкий. И я благодарю судьбу за то, что мы с тобой все-таки встретились.
— Спасибо, ребенок. Но у нас очень мало времени.
— Что ты имеешь в виду?
— У нас очень мало времени на то, чтобы насладиться обществом друг друга. Я хочу, чтобы ты запомнила, не я тебе дан, а ты мне. Последний подарок с неба.
Его слова приносили мне почти физическое страдание. Понимал ли он это? Или очень хотел высказать то, что таил от всех так долго? Я готова была его слушать, но категорически не знала, что со всем этим делать.
— Когда ты ушла тогда, четыре года назад, я чуть не умер. Оперировать не мог. Просто с катушек слетел. Напивался пару раз, но не помогало. Хотел завести себе кого-нибудь, но не смог. Тошнило от всех. И мама по тебе скучала. Она мне тогда первый раз в жизни сказала, что приняла тебя за дочку. Будто для нее и не было других моих женщин. Честно говоря, и не думал, что еще способен на любовь, старый дурак. Знаешь, когда я догадался, что это за чувство? Когда понял, что хранить тебе верность стало для меня почти эстетическим наслаждением. Тебе пока это трудно понять.
Сегодня я точно знаю, о чем он говорил в тот вечер. Спустя столько лет я бережно прячу в сердце теплую благодарность за его мужскую верность и редкую целостную красоту души.
В моей комнате горел ночник. Клавдия Ивановна спала на кровати, а я устроилась на раскладушке, которая скрипела так, что за Уралом было слышно. Конечно, я ее разбудила. Но она и виду не подала.
Мне не спалось. Я понимала, что мама — права. Но я точно знала, что и я тоже. Человек в любом возрасте имеет право на ответное тепло. Кто определяет, что можно, а что нельзя? Здравый смысл? Илона как-то сказала, что официальные отношения нужны только для рождения детей. И в них просто нет другого резона. Рожать детей от Синельникова? А кто их будет растить? Ему шестьдесят два года. Между нами сорок лет разницы. Разум отказывался понимать слабость сердца. И пытался защитить меня от боли раннего вдовства. Но я была с ним не согласна. Потому что это шло от эгоизма, а не от любви. Синельников говорил, что я больна самостоятельностью. Это не совсем так. Я была больна внутренним противоречием между головой и душой. Будто там, в Небесной лаборатории что-то перепутали, когда раздавали составляющие для Ирины Городецкой. Окончательно растерявшись в свои двадцать два года, я не понимала, что делать с всесильным желанием хоть как-то раскрасить его жизнь, чтобы повернуть время вспять. Мое: «Хочу для него лучшего», — было очень искренним и естественным. Тогда, с юношеским азартом и максимализмом, я не задумывалась над тем, что, возможно, брала на себя небесные полномочия. Тогда я еще не задавала себе вопроса: «А ты, кто такая, чтобы прямо и непосредственно влиять на судьбы людей?»
И еще я не могла понять, почему он хранил мое девство, будто берег для будущей свадьбы, но не с ним? Средневековье какое-то… Что я знала в те годы про настоящую любовь? Что я вообще понимала?
Великий доктор, если бы в тот вечер мы оба могли увидеть свое будущее?
Михаила выписали. Он поселился в комнате Ирины вместе с Клавдией Ивановной, а девушка перешла на время в спальню к своей маме. Наблюдая за ней, Михаил никак не мог понять, что с ней происходит? В последнее время она выглядела потерянной, бледной, грустной и неразговорчивой. Ему даже казалось, что ей хочется отвязаться от него, как можно быстрее. Она явно избегала встреч, ссылаясь на работу в редакции, частенько не ночевала дома, а когда возвращалась, то под глазами лежали голубые тени, какие бывают от сильной усталости. Не вагоны же она разгружала. Михаил пытался поговорить с Тамарой Николаевной, но та уходила от всех разговоров также ловко, как и сама Ирина. Душу парня жгло от неизвестности, ревности и страха.
Егора Ивановича тоже выписали домой на амбулаторное долечивание, и теперь Клавдия Ивановна металась между двумя квартирами. Она воспряла духом, помолодела, часто улыбалась и с утра до вечера хлопотала по хозяйству: то пироги пекла, то стирала, то бегала по магазинам в поисках продуктов, с которыми было тогда весьма напряженно. Михаил одобрял её дружбу с Егором Ивановичем, оттого мать чувствовала себя еще счастливее.
Однажды вечером, когда Ирина с мамой и Михаил с Клавдией Ивановной вместе собрались за ужином, раздался звонок в дверь. Девушка отправилась впускать гостя и вскоре показалась на пороге гостиной вместе с Егором Ивановичем, который смущаясь, держал в руках букет из красных гвоздик. Михаилу показалось, что на этот раз она улыбалась так же, как тогда, в больнице, радостно, от души. Он вскочил, чтобы усадить вновь пришедшего гостя, а Клавдия Ивановна, раскрасневшаяся и смущенная, быстро поставила на стол дополнительный прибор. Ирина переглядывалась со своей мамой, которая, не очень понимая происходящее, молчала, изучая новые для себя обстоятельства.
— Мир в дом.
Егор Иванович смущался, как когда-то в далекой молодости, когда ухаживал за своей женой, терял слова, покашливал, вытирал платком потеющий лоб, не знал, куда деть руки и букет. Одним словом, он был совсем не похож на того бравого и веселого солдата, годного к нестроевой, какого Ирина знала в больнице.
— Садитесь, Егор Иванович, в ногах правды нет, — улыбнулась она ему ободряюще. – Цветы в воду поставим?
— Да, дочка, возьми. А то завянет до срока красота такая.
Гвоздики, рассыпавшиеся в разные стороны в невысокой хрустальной вазе, чем-то напомнили первомайский салют.
— Мама, — Ирина решила прояснить ситуацию, — познакомься, пожалуйста. Это Егор Иванович, сосед нашего Миши по палате. Теперь уже — общий друг. А это – моя мама – Тамара Николаевна.
— Очень рада знакомству, присаживайтесь, будем трапезничать все вместе.
Ужин затянулся. Говорили о лете, о грядках и семенах, о саженцах и черноземе. Потихоньку Егор Иванович освоился и включился в общий разговор. Он оказался знатным садоводом.
Михаил не слушал, о чем говорили между собой собравшиеся за столом. Он повторял про себя ее слова, так неожиданно подарившие надежду: «наш Миша».
Телефон прозвонил в прихожей, прервав уютное застолье. Ирина о чем-то коротко поговорила и, войдя в гостиную уже в пальто, немного растеряно сообщила:
— Простите, пожалуйста, мне нужно срочно уехать по делам. Не обижайтесь. Егор Иванович, очень рада была вас видеть, приезжайте еще.
Тамара Николаевна быстро вышла следом за ней. Они о чем-то недолго пошептались в коридоре, потом хлопнула дверь. Ирина ушла, а она вернулась обратно к гостям. Лицо выглядело расстроенным. Однозначно, что-то случилось, но Михаилу, оставалось только догадываться. Никто не собирался посвящать его в секреты семьи Городецких.
С момента выписки из больницы у него складывалось ощущение, что он проживал какую-то двойную жизнь. Реальность, в которой находился он сам, была вполне понятна и знакома. Но теперь жизнь Ирины он также воспринимал, как свою. Она существовала, и он это твердо знал, но по каким-то причинам была скрыта от него непроницаемой завесой. Ему как бы говорили: « Вот, смотри, я здесь, но ты сюда не заходи». И он так и стоял на пороге в ожидании приглашения, которого все не было и не было.
Подходил срок отъезда. На завтра были куплены билеты домой. Погостить дольше не получалось. Следствие нуждалось в показаниях инженера Арсеньева. И они с Клавдией Ивановной возвращались в Реж. Вместе с ними ехал Егор Иванович, которого очень радовал крутой поворот в жизни. Сопровождал общую компанию адвокат Марк Стеблов, планировавший ввести Михаила в курс дела на месте. Эдуард Борисович настаивал на максимально возможном покое своего пациента во избежание осложнений и его друг, слушаясь и подчиняясь как в армии, готовил документы к процессу пока в одиночестве.
Накануне отъезда Ирина и Михаил ездили по магазинам на зеленом «жигуленке», чтобы купить немного еды в дорогу и кое-что из одежды. Она ловко вела машину в сторону Нового Арбата в надежде, что в центральных районах хоть что-то можно купить из провизии. Полки в московских магазинах были пусты, очереди тянулись до выхода на улицу даже за макаронами. Люди, как в самые трудные для города времена, поговаривали о продовольственных карточках. Революция…
Вдруг на полпути она резко притормозила и, достав из бардачка платок, решила зайти в Церковь, мимо которой они проезжали в сторону когда-то шикарного гастронома на Смоленской.
— Миша, это Храм Большого Вознесения. Его недавно открыли. Ты со мной или подождешь?
— Конечно, с тобой.
Они молча вышли из машины на улицу, ледяной ветер сразу же, пронизывая насквозь, добрался, что называется, «до костей». Арсеньев подумал о том, что ее курточка совсем не была рассчитана на такую ненастную погоду. Но, похоже, она этого и не замечала.
Церковь была практически пуста. Только старушка в черном платочке пристроилась у свечного ящика и считала утреннюю выручку. Ирина направилась к ней, о чем-то поговорила, написала записку и прошла к алтарю, всем своим видом показывая Михаилу, чтобы не мешал. Он и не думал. Встал возле иконы Николая Чудотворца и поблагодарил за нечаянное спасение, за добрых людей, каких Бог послал ему в помощь, за доктора, которому до конца дней он будет обязан жизнью. Арсеньев ведь даже и поблагодарить его как следует, не успел. Ирина сказала, что Синельникову требовалось срочно уйти в отпуск по семейным обстоятельствам. Тоже не состыковка. Потому что совсем недавно она говорила, что у него и семьи-то нет. События последних недель вымотали Михаилу душу, но он ничего не мог предпринять, потому что не знал, что именно должен делать. Он вклинился в жизнь целой группы людей, у которых до него была своя семья, свои отношения и свои планы. Ради него они их, возможно, изменили. Поэтому он считал, что у него не было никакого права учинять им допросы и требовать объяснений. Любовь? Что ж? Значит, его любовь будет безответной. От этого она меньше не станет.
Ирина стояла на коленях перед алтарем. Михаил видел, что она сосредоточенно молилась. Только о чем? Или о ком? Явно не о нем, потому что ему и так Бог помог. Все обошлось, оставалось только благодарить с радостью. И это уже была его забота.
Через полчаса она встала, поклонилась и прошла мимо, кивнув головой, очевидно, приглашала на выход. Когда они сели в машину, Михаил увидел, что ее глаза припухли и покраснели от слез. Она достала из сумочки темные очки и, обращаясь к нему глухим, каким-то чужим голосом сказала:
— Только ни о чем не спрашивай.
— Конечно. Захочешь, сама расскажешь.
Она кивнула:
— Спасибо.
И до самого дома не произнесла больше ни слова.
Я подошла к овальному зеркалу, которое уже несколько месяцев подряд собиралась вынести из кабинета, чтобы каждый раз не натыкаться на неприятности при виде возникающего в нем унылого отражения. Ну, да. Так оно и есть. Все даже хуже, чем можно себе представить. На меня смотрело то, что было лишено юности, нормального гемоглобина и качественной косметики. Оно не могло вызвать ничего, кроме уныния. Седая прядь, как давняя метка о несостоявшейся любви, выглядела весьма художественно, подчеркивая неотвратимое наступление старости. Илона уже давно требовала изменить прическу и выкрасить волосы. Может быть, она права?
Кекс внимательно рассматривал меня из глубины большого мягкого кресла. Он никак не мог понять, по какой причине сегодня отменился ежевечерний ритуал кошачьей психотерапии. Зачем хозяйка застряла на балконе, отчего стояла так долго и смотрела в небо? Кот не любил сюрпризов и предпочитал рутину. Определенность всегда привлекательней, чем не запланированные происшествия. Как ни странно, но сегодня я с ним была согласна. И категорически не хотела перемен. Послезавтра заберу письмо из редакции «Жди меня» и закончу эту историю раз и навсегда. Оно мне надо?
Память спасателя, уволенного в запас по собственному желанию, мучилась нахлынувшими воспоминаниями по поводу женской судьбы с грифом «ЭМАНСИПАЦИЯ». И эта пытка не была эфемерной , болело по-настоящему.
В книжном шкафу, бережно спрятанная в рамочку из сандала, хранилась фотография, с которой на меня смотрели родные и добрые глаза Синельникова. Я часто говорила с ним и, порой, казалось, что он отвечал, сердился или, напротив, одобрял мои глупые и бездумные поступки. Наша разлука все-таки состоялась. Как и мое глубокое одиночество. Он прооперировал Михаила Арсеньева, подарив ему шанс на долгую и счастливую жизнь. А спустя три месяца после этой блестящей операции, которую потом долго обсуждали в медицинском сообществе, я сидела у него в гостиной, а он, спрятав голову у меня на плече, плакал как ребенок. Это был день, когда первый раз в жизни я ощутила и поняла, что такое глубинное горе, что такое беспросветное отчаяние и полная беспомощность. Если бы я могла тогда передать ему большую часть своей юной жизни – отдала бы, не задумываясь. Именно с того самого вечера так любимая им непослушная прядка, спадающая мне на щеку, навсегда стала серебряной от ранней седины. А еще через два месяца он ушел из жизни от саркомы легкого. Черный мрамор на Калитниковском кладбище, белые лилии, и его слова, которые я никогда не смогу забыть: «Не мальчишка я – ждать. Решишься, а тут — похороны». Мир был лучше, светлее и добрее пока он жил в нем. Светлая память…
Половина второго ночи. Пора спать, и прекратить, наконец, эти воспоминания из прошлой жизни.
Утро поздоровалось дождем и мокрой от слез подушкой. Первая мысль, которая меня посетила после вчерашних воспоминаний, продолжила прерванную экзекуцию. Я пыталась вспомнить, кого я «спасала» в последний раз? Когда это было? Ответ последовал незамедлительно – в последний раз это было никогда. Эгоизм, выгнавший альтруизм со своей территории, больше не желал сдавать позиций. Однажды пережитая боль, первая смерть, с которой я столкнулась в юности, полная беспомощность перед судьбой были не рассчитаны на мое худосочное естество. Кажется, именно об этом саморазрушении меня когда-то предупреждала мама.
«Ты не сможешь обнять весь мир, дочка. Просто сил не хватит. И когда наступит это понимание, то вместо изменения мира ты начнешь изменять себя. А этот процесс часто происходит по-разному. Твой меч добра — обоюдоострое оружие. И твоя ахиллесова пята. Придет время, и в надежде только на свои человеческие возможности ты выбьешься из сил. Тогда ты и примешься разрушать саму себя».
Если только не начну это делать как-то иначе…
Я вздохнула и решила отправить мозг на покой. С меня вчерашней Санта-Барбары в московском прочтении было больше, чем достаточно. Ирочка Городецкая ушла в небытие вместе с Синельниковым, а Ирина Анатольевна уже давно научилась защищаться от любых травмирующих поползновений судьбы.
— Кекс, мальчик, где ты?
Что за манера ходить задом наперед? Хвост опять рулил котом.
Мы поздоровались, поурчали друг на друга, полили одинокий кактус на кухонном окне, включили Мишеля Леграна и, получив первую порцию позитива за последние сутки, отправились в кабинет, где уже неделю были грудой свалены на диван платья, костюмы, шарфы и блузки, требующие стирки и чистки.
Работать не хотелось катастрофически. И я впервые в жизни решила обменять свой личный перфекционизм на чужое богемное, в котором « дама выше быта». Моя машина стояла на подземной парковке и была готова в любую минуту отправиться в путешествие. Могу я, в конце-то концов, хотя бы один день ничего не делать? Ну, просто совсем ничего? О! Психологическое падение – вещь предсказуемая. Скоро я начну есть все подряд, носить туфли фирмы а-ля «Скороход», отдавать предпочтение колготкам в сорок den, откажусь от макияжа и пересяду в «жигули». Перед глазами тут же появилась первая моя машина, которую оставил на память Синельников. Так, стоп!
— Алло, Илона, ты дома?
— Вообще-то ты мне звонишь именно домой. С тобой все в порядке?
— Нет, конечно. Я не хочу работать.
— О, детка, кажется, ты и в самом деле выздоравливаешь! Какая прелесть! Я никогда не хочу работать, и это не мешает мне жить счастливой и здоровой.
— У тебя там дождь сильно идет?
— У меня солнышко.
— Слушай, а почему я живу всегда в дожде, а ты на солнышке? Между нами всего-то пятьдесят километров.
— Потому что у тебя либо работа, либо хандра, а у меня — либо роман, либо новый роман.
— Спятишь от своих романов.
— Спятить можно только от их отсутствия. Посмотри на всех старых дев. И на себя заодно, в качестве самокритики. Все вы оптом подтверждаете мою теорию. Хочешь ко мне приехать? Ну, не томи.
— Хочу. Что купить?
— Колготки в сорок den.
Так чувствовать друг друга могут только закадычные подруги, познакомившиеся в ясельной группе детского сада и никогда не расстающиеся друг с другом больше чем на месяц. Нет, я определенно не сойду с ума, Илона мне не даст доставить себе такого удовольствия.
— А чего ты кипятишься? Выброси и забудь, — подруга брезгливо повертела в руках письмо, — я уже давно похоронила эту твою донкихотскую историю. Все думала, вспоминала от кого письмо. А это тот самый горный инженер, которого Синельников чинил? Нашла из-за чего переживать. Под моим чутким руководством ты уже давно перешла из разряда мамочек в прекрасное сообщество дочек. И хватит об этом.
Мы пили клюквенный морс у нее на даче, где дорогая подруга жила круглый год и категорически отказывалась возвращаться в городскую квартиру, мотивируя это тем, что не желает жить в прожекторах родительского контроля. Я очень давно, еще в школе, раз и навсегда простила ей эпатажное поведение. Имидж она меняла, как туфли, постоянно. Очевидно, в этом проявлялось ее пристрастие к творчеству. То она вдруг превращалась в женщину-вамп, то начинала писать книги по домашней кулинарии, то строчила очерки с кошачьих выставок, то, вдруг, забросив все, и работу в том числе, начинала очередной дизайн-проект своего загородного дома. Я привыкла к ее трансформациям и в общении пыталась сосредоточиться на тех главных чертах, которые в ней оставались неизменными: она была человеком чутким, добрым и отзывчивым.
Толи ее дом отыскал себе место среди берез, толи березы посадили так, чтобы имитация рощи подчеркивала нежелание хозяйки опуститься до грядок, уже никто не помнил. Но в стремлении всегда быть оригинальной, Илона обрЕзала стволы на высоте четырех метров от земли, сформировав совершенно необычные кроны. Я смотрела на темно-зеленые овальные шатры из листвы, по которой ранняя осень прошлась мастихином, оставив на ветвях широкие ярко-желтые мазки. И подумала о том, что давно хочу приобрести осенние пейзажи Леонида Афремова: в моей жизни, при всей ее разумной организации, сегодня не хватало тех самых ярких красок, которые щедрой рукой раздавала всем подряд моя юность.
— Илона, я поеду домой. Кекс не любит долгого одиночества.
— Переживет твой Кекс. Валяется где-нибудь на диване и чувствует себя наипрекраснейшим образом. Пойдем, погуляем немного. А то все сидим да сидим.
— Если недолго. У меня три сценария не читаны.
— Какое горе для страны! Слушай, давай бросим эту нашу дурацкую работу и махнем исполнять твою детскую мечту.
— Это ты про белый дом с колонами на берегу океана? Забудь. Даже если сложим общую недвижимость то на дом, может быть, и хватит, а жить на что?
— Аришка, а мы тебя замуж отдадим. За какого-нибудь музыканта или архитектора.
— Ты меня с собой не путай. Я предпочитаю ярко выраженную мужскую харизму.
— Это нам известно. Мужественных и раненых в голову со всеми вытекающими.
— Прогулка отменяется, я – домой.
— А чего ты взъерепенилась?
— Ничего. Просто хочу домой.
— Ну, и катись, — она по-детски надулась, но я знала – это все игры.
Наша дружба держалась на нескольких стратегических принципах. Главным из них значилось – ненасилие. Мы это ценили и берегли.
До федеральной трассы было несколько километров, и я не спешила преодолеть старую бетонку. Мне нравилось смотреть по сторонам без угрозы врезаться в столб. Осень пленяла всем спектром охры и бордо. Сколько раз я пыталась найти ткань на платье, которая смогла бы в точности повторить цвет сентябрьского ковыля. Но ни разу мне не удалось отыскать именно такой оттенок. Как бы ни был талантлив художник или дизайнер природа рождает тона, сочетает цвета и пишет пейзажи вне всякой конкуренции.
Сдался мне этот дом на берегу океана? Что я там буду делать? Слоняться по пустому пляжу? Медитировать на шум волн? Восторгаться штормом? Засохну от тоски по смене времен года, по безграничным русским просторам – полям до горизонта. Где родился, там и сгодился. Это точно.
Мой взгляд упал на соседнее сидение. Там грудой лежали сумочка, пакет с пижамой и полотенцем, букет из ярко-желтой пижмы, домашние туфли в чехле, а еще – письмо. Я остановила машину, открыла окно. В гости тут же залетел ветерок, вкусный, деревенский с запахом коровы, прелых листьев и мокрой глины.
Взяла конверт, на котором скоро дырку протру. Меня мучили две вещи: некоторая невразумительность самого текста и слишком корявый почерк для инженера с высшим образованием. Обратный адрес тоже смахивал на детективную историю: Московская область, Можайский район, село Поречье. Я точно помню, что Клавдия Ивановна рассказывала, как хорошо они жили в Рязанской области. Да не только они, но и их деды, и деды их дедов. Потом они переехали в Реж, где Михаил получил травму, где мы познакомились. Дальше – он вернулся назад и остался работать, добывать самоцветы. Я точно помню, что адвокат Марк Стеблов, друг Синельникова, выиграл процесс, который затеяли тогда «олигархи» девяностых. Обещанная тюрьма отменилась полным оправданием. Словом, все обошлось. Он писал мне пару раз. Но мне тогда было совсем не до этого. Наверняка, за эти годы у Арсеньева сложилась жизнь. Он был очень деликатный парень, я помню. Возможно, что теперь он живет у жены? Минуточку, тогда при чем здесь: « Я так и не смог тебя забыть, моя красавица»? Жаль, что не приписал: «Жду ответа, как соловей лета». Тогда уж точно помог бы поставить точку во всей этой донимающей меня истории. Что-то не складывалось.
В бардачке дежурила карта. Так… Вот оно, село Поречье, где-то сто десять, сто двадцать километров. Съездить, чтобы раз и навсегда закончить эти внутренние метания? Может быть, но не сегодня. Кекс голодный и вообще… Особенно вдохновляло «вообще». Где мой мобильник?
— Мам, добрый вечер. Как дела?
— Добрый вечер, Ариша. Ты дома?
— Я у Илоны на даче была. Можно я заеду?
— Конечно, я тебя покормлю. Иличка все еще на соках сидит?
— Нет, мам, она перешла на морсы без сахара, худеет так интенсивно, что скоро вообще испарится. Я голодная ужасно.
— Ужасно голодная и страшно красивая. Милый мой редактор. Жду.
Строители говорят, что фундамент – самое главное при строительстве дома. Для нашей семьи мама служила таким фундаментом. Можно было сколько угодно заниматься перепланировкой, рушить стены, перекрывать крышу, но фундамент, как самое прочное основание, всегда был неизменной опорой любых внутрисемейных катаклизмов. Она старела, но как-то незаметно. И сама о себе говорила: «Маленькая собачка до старости — щенок». Я восхищалась ее тихой безмятежностью, ровностью, внутренней тишиной. В отличие от меня, мама не рушила дворцы, чтобы строить их заново. Она всю жизнь занималась вычинкой, как реставраторы прошлого, аккуратно восстанавливающие древние кирпичные кладки. Вынимала больной кирпич и заменяла его новым, не разрушая всю стену. И вокруг нее дети – выздоравливали, старики – веселели, животные – радовались, а цветы росли с космической скоростью. Волосы из темно- каштановых превратились в чернобурые, на лице появились очки, высокие каблуки уступили место низеньким танкеткам, но образ в целом оставался нежным, по-молодому гибким и умиротворяющим, что бы ни происходило вокруг. Мой самый дорогой и близкий друг, мама, живи долго!
Я сидела в гостиной и ела стейк клыкача, мучаясь угрызениями совести. Рыба – любимое лакомство Кекса. За нее он прощал мне все, даже сквозняки. Можно сказать, наслаждаюсь в гостях, а дома мой друг и психотерапевт жует сухой корм. Какое зверство!
Она сидела рядом и подкладывала мне в тарелку салат из свежей зелени.
— Ешь, это последний балконный урожай. Скоро грянут ночные заморозки и салатом уже не полакомишься. Ариша, я такие интересные фотографии отыскала. Решила тебе отдать. Что они у меня хранятся? Смотри.
Надев очки, она вытащила небольшую пачку цветных фотографий и разложила их сбоку. Рыба застряла в горле. С фоток на меня смотрел Синельников, одной рукой обнимая Клавдию Ивановну, а другой — радостно улыбающегося Михаила с забинтованной головой. А вот Клавдия Ивановна сидит рядом с мамой и Егором Ивановичем у нас в гостях. Илона кокетливо смотрит на горного инженера, а он смущенно — куда-то вбок. А вот я и Миша шагаем по дорожке к аэропорту.
— Ты где это нашла?
Мама задумалась, очевидно, пытаясь припомнить, как эти фотографии попали в наш семейный альбом.
— Вспомнила! Мне Миша их передал накануне отъезда. Я еще удивилась, почему мне, а не тебе. Но расспрашивать не стала. А потом – забыла.
— Мам, возьми, пожалуйста, из моей сумочки письмо, принеси сюда, а то у меня руки в рыбе.
Она быстро принесла из прихожей сумочку, открыла молнию и, распахнув единственное отделение, показала мне содержимое.
— Это?
— Мам, ну, какое же еще? Оно там одно. Прочитай, пожалуйста.
— « Уважаемая редакция. Прошу вас помочь в розыске любви моей молодости, Ирины Анатольевны Городецкой. Она была корреспонденткой в газете «Комсомольская правда», поменяла место жительства по неизвестным мне причинам и пропала для меня таким образом безвозвратно. На вас одних надеюся. Не откажите. А если она не захочет со мной повидаться, то передайте на словах, что я так и не смог забыть тебя, моя красавица. Михаил А.».
Мама сняла очки и внимательно посмотрела мне в глаза. Я молчала.
— Наелась или еще положить? – Спросила она через некоторое время.
— Объелась. Все. Чай буду, но позже. И что ты думаешь по этому поводу?
— Не знаю, что и думать.
Она встала и, забрав тарелку, салатник, корзинку для тостов понесла в кухню. Я не мешала. Ей нужно было спрятать волнение. Через некоторое время она пришла с двумя чашками чая и черничным варением, спокойно села рядом со мной и произнесла как-то просто, почти, так, как это бы сказала Клавдия Ивановна.
— Ты, Ариша, сердце послушай. Что оно тебе скажет, так и поступай. А голову – приструни. Горе от ума – это и про тебя в том числе.
— Я съездить хочу. На месте сориентироваться. Помнишь, Клавдия Ивановна говорила, что они родом с Рязани? А письмо из Московской области.
— Ну, это не важно. Ты вот за двадцать лет третью квартиру меняешь. И что? Мало ли какие случаются в жизни обстоятельства?
— Мам, вот скажи, отчего с тобой все становится простым и ясным? Что же у меня все наперекосяк?
— Доченька, просто я не такая умная, как ты, мне проще жить. Не огорчайся. Хочешь я с тобой поеду?
— Ага, и дядю Славу, соседа, с собой возьмем и участкового и команду из соцработников на вертолете.
— Ну, вот, я же говорила, — мама рассмеялась, — слишком умная. Ты, когда домой поедешь, напомни мне, я в холодильнике Кексику рыбку собрала. А то заморишь котофея на соках, да морсах.
Мы разместились на кровати в спальне. Я рассматривала фотографии, которые привезла от мамы, а Кекс, ублаженный рыбой, валялся на спине у меня в ногах и лапами шлепал себя по носу. Идиллия. Часы показывали половину первого ночи. Завтра двадцатое сентября. Прогноз погоды обещал дождь и холод. Мой климат! А у меня в планах была поездка в Поречье, которую откладывать дальше совершенно бессмысленно, потому что зимой в гололед я уж точно никуда не поеду. Вчера на работе встретила Клару, и она ангельским голосом кротко поинтересовалась, что я намерена делать с письмом. Зная ее, нужно было делать фигу в кармане. Я сказала, что пока мне не до амуров и архивных отношений, поэтому, как только обозначатся перемены, она будет первая, кто о них узнает. Главной героине романа Сесили фон Зигесар было далеко до нашей Клары; естественно она мне не поверила, но при этом, закатив глаза, театрально произнесла:
— Любви все возрасты покорны, — очевидно, недвусмысленно намекая на мои преклонные лета.
Иногда во мне просыпалась грымза, которая позволяла себе ехидничать по поводу наших дам из телецентра. Вот и сейчас я подумала о том, что в проект мадам Клара пришла только потому, что страстно желала романтики, с которой в ее личной жизни была напряженка. Можно подумать, что у меня – иначе…
Спи ты уже, наконец!
Будильник прозвонил в шесть утра… Лучше бы меня расстреляли… Подремлю еще немного, совсем чуть-чуть, просто капельку…
Полдень. Проспала все на свете. Пока душ, завтрак… Может, не стоить тратить выходной на эту откровенную дурь?
Машина тащилась по мокрому шоссе вслед за дальнобойщиком. Из под колес летело все, что в минуту превратило мой Nissan в монстра, заляпанного грязью. Хорошо, что хоть на мойку не съездила. Из приемника, обольстительно прозвучало: «Опять метель, и мается былое в темноте…». В тему. Я переключилась на вести FM. Скучная и длинная дорога.
Село Поречье оказалось не маленьким. Я бы сказала вполне приличным с весьма живописными пейзажами, наличием центральной улицы, по правую сторону которой высилось чье-то имение, переоборудованное в пансионат. Мне удалось достаточно быстро отыскать номер дома, указанного на конверте, и я пришла в ужас от увиденного.
БОльшая половина здания оказалась сгоревшей. В пристройке с одним окном и маленьким крылечком явно жили, потому что из асбестовой трубы, торчащей на низкой крыше, как перископ, бежал голубоватый, легкий дымок. Покосившийся, практически сгнивший забор обвалился ближе к огороду, заросшему бурьяном. В палисаднике стоял врытый в землю стол на одной ноге и к нему неровно кто-то прикопал скамейку. Мне эта садовая мебель напомнила кладбищенский интерьер. Его дополняли высокие нескошенные палки пижмы. Каждый сантиметр всего этого пространства плакал и просил о помощи.
Что-то давно забытое, но на минуту реанимирующее память сердца, заныло под ложечкой. Как он мог тут жить? Где Клавдия Ивановна? Где Егор Иванович? Как должна была сложиться жизнь, чтобы прийти к такому финалу?
Мимо шла пожилая женщина с корзинкой, доверху наполненной опятами.
— Здравствуйте! Простите, а в этом доме кто живет?
Она охотно остановилась, поставила корзинку на мокрый асфальт и пробасила:
— Дак, это, Мишка, пьянь подзаборная. Вон – дом спалил, теперь бедствует. Пьет беспробудно.
— А он один живет?
— Да кто ж с ним жить будет? Разве можно при уму такой хомут на шею повесить? Один, как есть – один.
— А мама его?
— Мать-то померла. Уже год как померла. После этого он еще пуще принялся за водку. То она, бывало, хоть картошки сварит, а теперь голодует. Сгубила мужика отрава эта.
— Простите, я поняла.
— А ты чего, дом хотела купить, ай участок?
— Да так, выходной, дай, думаю, поезжу, присмотрюсь. Может, что и пригляжу.
— А, ну, Бог в помощь, смотри-смотри. У нас на краю пятистенок торгуют. Хороший, крепкий. Вон там, за поворотом пятый будет. Забор зеленый. Приглядись.
Она подняла корзину и неспешно пошла дальше по главной улице. Я машинально поехала вперед. Стемнело. Давно пора возвращаться в Москву, внутренний редактор пытался стоять насмерть, не выпуская меня из джипа. Но сердце… Проехав поселок, я развернула машину в обратную сторону. И доехав до Мишиного дома, остановилась. Вдоль улицы горели редкие и тусклые фонари. Дождь остановился, и я решилась выйти наружу. Перейдя на противоположную сторону, осторожно подошла к калитке. Вертушка была открыта – заходи кто хочешь. Почему-то вспомнился мой замок, с которым я воевала уже который год, охранник в вестибюле и камеры видеонаблюдения… Живем, как в тюрьме.
Дверь на крыльцо отворилась и в проеме я увидела в дым пьяного мужика, заросшего недельной щетиной, в шапочке непонятного цвета, рваном свитере, брезентовых штанах и калошах на босу ногу. Он держался за дверь, боясь рухнуть, и матерился заплетающимся языком. Я отшатнулась.
— Хто тут есть?
Быстро шагнула в тень за угол. Что было дальше – я не видела. Пулей вылетела за калитку и вернулась в машину. Сердце билось, как будто пробежала стометровку за девять секунд. Слезы ручьем лились по лицу, капали на рыжую замшу куртки, я задыхалась в бессильном отчаянии. Что тут можно изменить? Забрать его с собой в Москву? Отправить на лечение? Оставить денег? Поздно. Права была женщина, которая сказала: «Разве можно при уму такой хомут на шею повесить?». Слушайте мудрых людей, Ирина Анатольевна!
В домах Поречья светились окошки. За ними жили люди, любили, рожали детей, старились. И никому из них не было дела до Миши Арсеньева, который умер во второй раз и теперь уже окончательно, потому что та жизнь, которую он вел, на жизнь не походила ничем. Маме позвонить? Только этого ни хватало. Илоне? Не могу. Странное состояние и говорить ни с кем не могу и молчать наедине с собой – тоже не могу. Я готова была обнять того Мишу, которого я знала, но этот человек был чужим. Все. Точка. Я включила зажигание и медленно поехала домой.
Недаром я всегда утверждала, что живу в дожде. Не к ночи помянутый, он начал хлестать с такой силой, что машину пришлось остановить. Интересно, что мне делать на шоссе ночью в гордом одиночестве? Я перелезла на заднее сидение, достала плед и подушку и решила не рисковать. Прикорну на часок, а там, может, и дождь закончится.
Пять часов утра. Еще по-осеннему темно. Я в каком-то страшном захолустье, где асфальтированная когда-то дорога превратилась в одну большую пробоину-промоину. Скособоченная будка автобусной остановки, казалась мне похожей на заброшенную декорацию. В будке — скамейка под облезлой краской. На ней, свернувшись в неестественной позе, кто-то спит в ожидании первого автобуса. Куда и зачем меня занесло? Для чего мне понадобилось отматывать время назад? Что такого важного я хотела найти в этой идиотской поездке? Свое несостоявшееся прошлое? И мне даже в голову не пришло, что его может оказаться недостаточным, чтобы хоть что-нибудь изменить в моем настоящем. Еще раз отхлестать саму себя? Или восстановится в должности спасателя?
Как же я устала за последнюю неделю. Перебралась на переднее сидение. Пристегнула ремень. Сейчас вернусь домой и навсегда закончу это глупое и не нужное расследование. Но память никак не хотела убрать из сердца глаза того Миши, которого я знала раньше. После такой страшной травмы, серии операций, инвалидности в них, как в зеркале души светились доброта и любовь. Я это помнила. Он — самый обычный парень, сумел воспитать в себе непостижимые для современной жизни качества: человечность, искренность, теплоту и такую не модную внутреннюю интеллигентность. Арсеньев – был тем человеком, от руки и языка которого никто и никогда не пострадал. Непостижимо, что же случилось потом? Каким образом могла произойти подобная метаморфоза? Я не хотела верить очевидному. На память пришли слова мамы, сказанные очень давно: «Когда человек выбивается из сил, он принимается разрушать самого себя».
Вздрогнула, потому что в окно кто-то настойчиво заскребся. Резко повернула голову и шею заклинило. От мокрого и пьяного лица того, кто минуту назад лежал на лавке, меня отделяло всего лишь стекло. Ну, да, разумеется, бомж был завершающим штрихом этой ужасно длинной ночи.
— Что вы хотите?
Его лицо, заискивающее улыбалось, а обветренные губы пытались мне что-то сказать, строя противоестественные гримасы. Он был мокрым с головы до ног и жалким, но глаза… Через них проступала наружу запрятанная в беспризорность и зависимость доброта, все еще живая, не погибшая окончательно от равнодушия людей и невзгод жизни. Я приоткрыла стекло, и тут же осень обдала меня холодом и ледяным дождем. Резко пахнуло перегаром, дешевым табаком и немытым телом.
— Барышня, дай на чекушку, трясет всего, помру, коли не дашь.
Стоило именно здесь и сейчас рассказать ему о моих незыблемых принципах? Никогда и никому на водку?
— А где ты ее найдешь в это время?
Он обрадовался случившемуся разговору и изо всех сил старался его не прервать, подбирая слова, часть из которых давно позабыл.
— Так, это, как его, Матвевна у нас гонит. Она, это, в любое время, как ни придешь. Были бы тугрики.
— Сколько стоит чекушка?
— А сколь ни жалко.
— Нет, говори, сколько стоит, а то ничего не дам.
— Так, это, рубликов сто дай, сестрица. А я тут, это, быстро добегу, за перелеском деревня наша, я мигом.
— Возьми.
Я протянула ему стольник, успокоенная тем, что на эти деньги он не сможет напиться до смерти. Уж за него мне точно не хотелось отвечать на Страшном суде.
— Ты – человек, сестрица, ты… правильная, это, как его, баба. Я пошел, а?
— Да иди уже. И так промок насквозь. Есть хочешь? У меня пирожки с собой.
— Не, не надо. Я подлечусь малость.
— Когда подлечишься, есть захочешь, возьми.
Он взял у меня пакет мокрой, красной рукой с заскорузлой кожей. Как-то смущенно улыбнулся. Поднял пакет над головой, потряс и проникновенно изрек:
— Праздник, сегодня истинный праздник.
— Какой?
— День рождения Царицы Небесной! Вот какой!
Он припустился, размахивая пакетом под дождем, в сторону жидкого пролеска, отделявшего поле от шоссе. Сквозь редкие деревца вдалеке были видны очертания домов.
Какое сегодня число? Двадцать первое сентября. Как я могла забыть? Рождество Пресвятой Девы… Матерь Божия, прости, помилуй, помоги… Что за жизнь мы ведем? Будто и впрямь нам в ДНК заложили память о вечности бытия. Пишем лишь черновики, собираясь состояться набело когда-нибудь потом. Неужели мы все встретимся в Царстве Сына Твоего? Опять все: и Синельников, и его пациенты, и я, и этот бомж? И нас будут судить по законам, которые здесь, на земле, кажутся нам устаревшими и сентиментальными?
Я закрыла окно. Но было поздно, весь левый бок промок насквозь. Сняла с себя одежду, осталась в куртке на голое тело и включила зажигание. Тихо заурчал мотор и включился климат-контроль. В салоне быстро испарялись сырость и холод, сидения отогревали искусственным теплом замерзшую спину.
Так о чем я? Ах, да. «Когда человек выбивается из сил…». И что тогда? Миша, Клавдия Ивановна, Эдуард Борисович? Про что наша жизнь? Про «быть или не быть»? Но ведь не только до ответа, еще и до постановки такого вопроса додуматься нужно. И в эту секунду мне стало совершенно ясно: все человеческие жизни и каждая в отдельности — про потери. Да-да, и у Гамлета в том числе. А потом все складывается из того, как человек с этими потерями справляется и продолжает жить, оставаясь не животным. Или не продолжает, потому что не справляется. Потери меняют. Всех? Последним в череде может стать потеря самого себя. Мне впервые за долгие годы стало страшно от возможности утратить облик человеческий.
Он для чего меня разыскал? Чтобы теперь, взрослую и свободную от чужих страданий, опять засосала трясина жалости ко всему миру? Чтобы я вновь принялась всех спасать и жалеть? Чтобы, выйдя на поля сражений из обустроенного и очень личного мира, опять полезла на передовую вытаскивать раненных солдат и доставлять их в госпиталь?
Мама когда-то рассказала мне притчу о человеке, который, спасаясь от наводнения, залез на крышу и молился, чтобы Бог его спас. Мимо проплывала лодка, и ему давали в ней место. Но он ответил: «Меня Бог спасет». Потом сосед, сбил плот, уложив на него всю утварь, позвал его с собой. Упрямец и тому ответил: «Меня Бог спасет». Вода все прибывала. И в последний раз, когда старик с окраины деревни последним покидал ее и остановил лодку, чтобы захватить сидевшего уже на трубе упрямца, он и ему ответил: «Плыви один. Меня Бог спасет». Так и утонул. А когда по смерти встретился с Богом, то спросил Его: «Господи, я так верил тебе. Почему же ты меня не спас?» И ответил Спаситель: «Я трижды присылал за тобой на помощь».
Именно в эту минуту я подумала о том, что нам посылают и посылают свыше одну лодку за другой, чтобы мы, наконец, поняли, как спасаться. Для каждого – своя судьба и личное спасение. Но он, сегодняшний Михаил, появился именно в тот момент, когда мой ресурс уже почти близок к нулю. Когда силы закончились, и я больше никого не могу спасать и вытаскивать из жизненных виражей.
Я сидела и плакала от жалости. К себе? К людям? Неужели на этой провинциальной планете нет ни одного человека, который захочет спасти меня? От меня самой? От меня сегодняшней? От моего саморазрушения?
Серое утро неспешно все расставляло на свои места. Дождь остановился. По небу неслись темные и низкие облака. Шоссе оставалось пустым, мокрым, выщербленным и безжизненным. Поля с двух сторон — непахаными. Литовский князь Ольгерт из глубин четырнадцатого века был бы весьма удивлен тому, что земли, которые так ценило и оберегало великое Литовское княжество, превратились в далеком двадцать первом веке в совершенно заброшенные и ненужные теперешним русичам.
Прямо передо мной рос из-под земли слегка покосившийся указатель. Поселение, куда направился бомж, обозначалось как Угрюмово. Разумеется. Разве могло быть иначе? Я развернула карту, чтобы сориентироваться и быстро поняла, что двигалась не в ту сторону.
Аришка, Дюймовочка, Ирина Анатольевна, а ты уверена, что точно знаешь, куда тебе нужно?
Быстро развернула машину и не жалея подвесок полетела в сторону Москвы. Я не хочу больше ничего менять в своей жизни. Точка.
— Слушай, я устала наблюдать за тем, как ты себя изводишь. Может у тебя возрастное помешательство?
Илона держала на руках Кекса, который любил ее безграничной кошачьей любовью и думаю, что в своих гусарских снах мечтал поменять меня на нее.
— Мы с тобой вместе съездим в Поречье и вдвоем разберемся, что там происходит. И не возражай. Я даю честное слово, что буду вести себя прилично и не обижу твоего Михаила ничем таким бабским. Ты мне просто объясни, зачем тебе все это нужно?
Я понимала, что подруга права. Шок первой встречи прошел. Теперь я думала, чем могу помочь Михаилу во второй раз. Может быть, он написал письмо после того, как умерла Клавдия Ивановна? Испугался полного одиночества? Возможно. Только вот алкоголики хотя и жаждут, чтобы их спасали, всегда рассказывают, как это нужно делать. И попробуйте по-другому. Тут же в ответ напиваются от того, что их тонкую душу весь мир не понимает.
— Ты о чем думаешь? – Илона пытливо смотрела мне в лицо.
— Я думаю о том, что у него была очень серьезная операция на мозге. Потом я думаю, что алкоголь явно успел сделать свое гнусное дело. Шансов достучаться до адекватного Михаила почти ноль. И что с этим делать?
— Знаешь, Ариша, мой жизненный опыт подсказывает мне, что стратегия – вещь нужная. Но в данном случае нам нужна тактика. А ее без изучения на местности мы выстроить не сможем. Так что вставай, одевайся и трать еще один день своей короткой земной жизни на бессмысленную спасательную операцию. Кекс, ты остаешься в доме за главного.
Если бы кот мог говорить, то он обязательно сказал бы Илоне, что ему опостылела эта ответственная должность, и он готов уволиться по собственному желанию, чтобы переехать к ней на правах компаньона. Но, увы, бодливой корове рога не полагаются…
Часа через три мы подъехали к дому Михаила. Молча вышли из машины. Забор все еще еле держался, но калитка гнилой решеткой обвалилась в снег. Дверь в дом была приперта бревном снаружи. На веревке, привязанной к стойкам крыльца одиноко висел дырявый носок из овечьей шерсти.
— Версаль, — Илона давно не выглядела настолько растерянной. – Ирина Анатольевна, если вы видели здесь то же, что сейчас вижу я, то, простите, вы, милочка, умом тронулись. Ты кому тут помогать собралась?
— Я же тебе рассказывала.
— Мне казалось, что это некое литературное преувеличение.
Мы вошли в каморку, которая служила Михаилу домом. Там казалось холоднее, чем на улице. Топчан, брошенный на пол, очевидно, заменял ему кровать. На нем было в кучу свалено какое-то тряпье. Ящик от пива служил столом. Спил дерева, похожий на пень, очевидно, заменял стул. Печка-буржуйка, холодная, похоже, давно не топленная, ржавая и прогоревшая в районе соединения с трубой завершала интерьер этого весьма аскетичного жилища.
У нас за спиной раздалось глухое покашливание. Мы обернулись, как по команде.
— Будьте здоровы, — степенно сказал старик, одетый в ватные штаны, зимнюю воинскую куртку, подпоясанную ремнем и белые валенки с галошами. Шапку, сняв с головы, он держал в руке. Седые, длинные волосы были под стать бороде густые и вьющиеся.
— Здравствуйте, — я нашлась первой, — мы приехали в гости к Михаилу, но его нет дома. Вы не подскажите, когда он вернется?
— А вы, простите, кем ему доводитесь? – дед говорил неторопливо, пристально вглядываясь в наши лица, будто выискивал что-то.
— Видите ли, Михаил написал мне письмо с просьбой навестить его. Я не сразу смогла приехать… А где он?
— Помер Михаил. Третьего дня помер. Селом его похоронили, в Церкви отпели, поминки справили. Все честь по чести. А дом с участком бесхозный остался. Если вы ему родня какая – вот вам наследство.
— Нет, что вы, никакого наследства нам не нужно. Спасибо.
Дед повеселел.
— Я сосед Михаила, через забор живу. Сын у меня младший вырос, женить пора. Вот и подумал, если наследники не отыщутся, напишу заявление с просьбой мне землю отдать. Пусть сын строится, я помогу, а к старости будет нам с бабкой опора.
— Вот и хорошо. А Михаил был женат? Дети у него были?
— Нет, никого у него, кроме матери не было. Она тоже померла. — Дед потоптался немного, а потом вынул из-за пазухи мятый конверт. – Я думаю, что это письмо он именно для вас оставил. Так и сказал, если придет красивая такая барышня, ростом маленькая, с темными волосами, да будут Ириной звать, отдай. А не придет, перед своей смертью – сожги. Дотоле сбереги. Вот и ношу с собой, чтобы кто ненароком не выбросил. Вы же – Ирина?
Сердце колотилось в груди так сильно, что дыхание перехватывало. Я взяла письмо и спрятала его в сумочку.
— Простите, а вы не смогли бы нам показать могилу Михаила? Мы на машине.
— Отчего не показать? Поедем. Только там идти метров пятьсот придется пёхом, тропинку протоптали, а для машины ходу нет.
— Если вам не тяжело…
— Я пока здоровый, поедем.
Сельское кладбище расположилось в рощице. Тропинка, и правда, была вытоптана. Но наша городская обувь на каблуках постоянно проваливалась в раскисшую глину и снег, поэтому пятьсот метров мы шли черепашьим шагом. Илона молчала, как и обещала. Я знала, что дома получу от нее сполна за эти приключения. Почти у дороги была видна свежая могила. На ней сиротливо лежал маленький веночек из искусственных красных розочек, и была вкопана дощечка, маленькая, где едва поместилась надпись: Михаил Иванович Андреев, 2 февраля 1970 года — 27 января 2013 года.
Я остолбенела. Илона с ужасом посмотрела на деда и решилась заговорить, чтобы я не упала в обморок:
— А почему Андреев?
— Так фамилия у него такая была. По всем документам. А что?
— Его фамилия Арсеньев, Михаил Арсеньев.
— Э, нет, барышня, вы меня не путайте. Они как с матерью приехали сюда, это было в 90 году, так с тех пор никуда и не уезжали, и по документам оба были Андреевыми.
Мой столбняк поутих. Я поняла, что случилось что-то несусветное и, открыв сумочку, достала письмо.
« Здравствуй дорогая Ирина. Не отозвалась ты в программе «Жди меня». А и то, зачем тебе такое сокровище? С тех пор, как мы с тобой познакомились в больнице, я тогда с переломом лежал, а ты у нашего инженера приехала брать интервью, не мог я забыть, как ты меня в шахматы обставляла. Не люба мне была потом ни одна девчонка. В гору я больше не полез, институт бросил и сел на трактор. Так вот до материной смерти трактористом и работал. Если ты читаешь это письмо, то значит, я уже помер. Не успел тебя разыскать. А искал долго. Только ты часто переезжала. Вот и не догнал. Как там говорят, прости меня, и я тебя прощаю. Остаюсь любящий тебя Михаил».
Я заревела в голос. Илона с испугу принялась было меня утешать, но дед остановил ее и сказал:
— Ты не мешай, пусть поплачет, со слезами все горе и выйдет, а мы с тобой пойдем. Нехорошо машину так надолго оставлять. Места у нас, конечно, спокойные. Но береженого – Бог бережет.
Они пошли по тропинке обратно к трассе, а я плакала, плакала и не могла остановиться. Это были слезы горя, радости, обиды, тоски. Мне было до боли жалко вихрастого и конопатого парнишку, у которого так и не сложилась жизнь. А другой Михаил, которого я уже считала покойным, скорее всего, жив и здоров. Может быть, женился и у него есть дети. Я не хотела для него одиночества и неприкаянности, какие мучили его тезку. Я плакала о Синельникове, который перевернул мою юность с ног на голову. Я плакала о своей пропащей бабьей судьбе: «Расхватали – даром не берут». Сколько я простояла? Время остановилось, пока я не выплакала все свои слезы.
К могиле на Калитниковском прибавилась еще одна. Я вздохнула и, перекрестившись, прочитала молитву. Потом пошла назад к машине.
— Ах, ты, паршивец! Вася, — сердито крикнула Наталья на весь магазин, — держи этого конопатого, булочку сожрал! Куда ты смотришь, охранник недоделанный?
Дородная кассирша в миг покрасневшая от напряжения, выкатила глаза, пытаясь вынуть из рабочей кабинки нижнюю часть тела, чтобы помочь словить малолетнего вора. Но того уже держала за шиворот крепкая рука парня в форменном костюме. На спине белым по черному значилось: «Охрана».
— Ты что же это, поганец, делаешь? А? Это кто же тебя научил булочки красть в магазине? Ну, чего молчишь, говори, как на духу!
Она, запыхавшись и раскачиваясь, как утка, торопилась к хлебному отделу, крича на весь торговый зал.
— Ты глянь на него, глаза, как у волчонка. Ишь, Ирод! Сам скрал булочку, а нас виноватит. Вызывай милицию, Вася. Опять недостача к вечеру нарисуется.
Серега пару раз дернулся, скорее для порядка, понимая, что цепкая рука охранника держала его мертвой хваткой. Ну, и наплевать, пусть забирают. Хоть поесть дадут. Посадят по малолетке? И ладно. Крыша над головой будет да еда. Врать себе не хотелось. Не нужна ему зона. Не для того он в Реж ехал, чтобы к ментам попасть. Разобьется его мечта-идея об уголовную статью.
— Ты чей, охламон?
В ответ он только полоснул взглядом и зло усмехнулся. Погоди! Вот намою золота, весь ваш магазин куплю с потрохами.
— Ай, оглох? Чей спрашиваю?
— Мой.
Голос, раздавшийся за Серегиной спиной, заставил парня резко крутануться влево и охранник от неожиданности выпустил ворот его куртки.
— Спокойно. Что ты дергаешься? Всю булку съел?
Прямо перед ним стоял высокий плечистый мужчина в сером кожаном пальто, смуглый и синеглазый.
— Нет, – ответил Серега с вызовом, — тебе оставил. Вот, бери, не подавись.
Он протянул кусок недоеденного хлебного мякиша.
— Пойдем на кассу.
— Ми-и-и-нуточку. — Кассирша вновь обрела голос. — Вы кто такой?
— Все люди – братья.
Мужчина невозмутимо покатил тележку, полную продуктов, к кассе маленького супермаркета. Обернулся и, улыбнувшись охраннику, вежливо спросил:
— Вы намерены меня обслуживать или нам уйти в другой магазин?
— У вас на лбу не написано, что вы — брат. А парня нужно задержать. – Толстуха не унималась.
— За что?
— За кражу.
— Он не вышел из магазина с товаром. Вы его поймали внутри торгового зала. Кусок булки, которую он не доел, вам показали. За нее будет уплачено. Закон не нарушен. Или хотите встречный иск? Я вам его организую.
— За детями следить надо.
— Очень справедливое замечание. Вы правы. Я учту.
Кассирша с теми же титаническими усилиями втиснулась обратно в рабочую кабинку. Она и не пыталась скрыть огорчения: накроется теперь квартальная премия, которую директор давал за поимку «несунов».
Серега мстительно ухмылялся и свысока посматривал на охранника. Тот с невозмутимым видом встал за кассу и снова оглядывал торговый зал с пристрастием охотника. Спасший его мужик оплатил карточкой покупку и направился к выходу, у дверей предупредив парня, чтобы тот не вздумал убегать сразу же по выходе из магазина. Увидят – догонят. Серега молча кивнул. Торопиться некуда, можно и не убегать.
Они подошли к синему джипу. Класс! Крутой дядя, наверное. Ишь, какие колеса навороченные! А салон из кожана! Вот бы покататься…
— Тебя куда подвести?
Ну, и подфартило!
— А мне, это, где тут у вас золото моют?
— Что моют?
— Ребята говорили, что на Урале золото моют. Вот я и приехал бизнес делать.
— Вот оно что… А ты где остановился-то?
— Пока нигде. Устроюсь в артель – обоснуюсь. Артельные ведь скопом живут?
Мужик не ответил, сел в машину и открыл переднюю дверцу, приглашая парня внутрь. Серега, не раздумывая, уселся на широкое сидение и с восторгом глянул на приборную панель. Прямо, как в самолете!
— Давай знакомиться. Михаил Арсеньев.
Парень вытер ладонь о куртку и, протянув ее новому знакомому, с достоинством ответил:
— Сергей Лихачев.
— Знаменитая фамилия! Поехали пока ко мне, Сергей Лихачев. Пообедаем. Если, конечно, ты не возражаешь.
Егор Иванович обрезал яблони в саду, неторопливо размышляя то вслух, то про себя. За этим занятием его часто заставали домочадцы, но он всегда примирительно улыбался и говорил, шутя, что ему приятно поговорить с умным и вдумчивым человеком. Вспоминая об избытке яблок в прошлом году, он справедливо рассудил, что этим летом урожая не дождаться. Отдыхают деревца. Ласково погладил рукой шершавые стволы. Зима была лютая, малоснежная. Кутал он своих любимиц в солому, да мыши в ней норы завели. Пришлось стеклоткань покупать. С ней грызуны не справились. Сейчас, побеленные заново, кряжистые, стояли яблоньки, пережившие зиму, и готовились опять зацвести бело-розовыми цветами на радость людям.
Так вот и человек. Борется он со всеми невзгодами да бедами, стегает его жизнь, бьет наотмашь. Душа растет. А потом перерыв. Передохнет малость сердце и раскрывается цветком, а после и плод приносит, чтобы и себе, и другим радость дать. И снова — уроки-испытания. Может оттого и смеется народ, называя жизнь зеброй полосатой. Дед кашлянул, поглядел на безоблачное небо, потом на гнилой угол. Там собирались облачка. Самое время калий вводить, чтобы завязь поддержать. Дождик соберется и растворит подкормку аккурат к цветению.
Старик неспешно пошел в хозблок, где среди многочисленных пакетов, ведер и жестяных банок, отыскал нужные удобрения.
Просигналили ворота. Видать Михаил вернулся. Глянь, вроде как привез кого-то. Гость в дом – хозяйке радость. Отложив задуманное, Егор Иванович поспешил навстречу.
Из машины вышел паренек лет шестнадцати, задиристого вида, руки убрал в карманы. Зачем-то сплюнул на асфальт.
— Иваныч, знакомься, Сергей Лихачев.
Старик не спешил с рукопожатием.
— Здорово, здорово…
Он внимательно посмотрел в глаза Сереги, но тот выдержал взгляд и вызова с лица не убрал.
— Пошли. — Михаил легко подхватил сумки и понес в дом, приглашая парня за собой.
На кухне мать с Люсей и Варенькой хлопотали у плиты. Младший Иван сидел за уроками, а двое старших, Юрка и Митя, доламывали утюг в настырной попытке его починить.
— Вот, семейство, гостя принимайте, угощайте, как положено. Сегодня ему – лучшее место.
Перезнакомившись со всеми, Серега почувствовал себя не в своей тарелке. Чисто у них, ни пылинки, ни соринки. А на нем штаны не стиранные, рубаха с засаленным воротником, забыл, когда мылся в последний раз. Но хозяева, будто и не замечали ничего. Откуда-то из глубины стала подниматься муть и злость. Чистенькие, добренькие, благодетели. Или вид делают? Теперь модно в переживания играть. Ну, и путь! Накормят, он дальше пойдет, не задержится. Видал их всех!
Кормили супом из красной рыбы, жареной картошкой с котлетами, солеными помидорами и квашеной капустой, потом дали тягучий и густой кисель из ягод. Вот из каких – Серега не понял. Исполнить свое намерение и уйти после обеда никак не получилось. Голова вмиг отяжелела, на парня нападал такой сон, что противиться ему не было никакой возможности. Он сидел с осоловевшими глазами, неспособный к беседе, и только думал, куда бы себя уложить.
— Сергей, ступай ко мне в кабинет, сосни часок, другой. С дороги, да после обеда любого человека разморить может. Иди.
Михаил отворил дверь в комнату из большого зала на первом этаже. Парень не заставил себя просить дважды и мешком свалился на широкий диван возле массивного письменного стола. Через минуту он уже посапывал носом, свернувшись под клетчатым мягким пледом.
— Кого ты привез к нам, Миша?
Клавдия Ивановна ставила тарелки в посудомойку.
— Мам, его в магазине охрана схватила за булку. Похоже, что у парня совсем нет денег. Проснется, пообщаемся, если захочет. Говорит, что золото приехал мыть.
Егор Иванович не удивился, глянул поверх очков и покачал головой.
— Как в «Джентльменах удачи»? Украл, выпил, в тюрьму? С ним легко не будет. Крученный. Сразу видать.
— Прав ты, Иваныч, и не прав. Яблоньки свои забрось, перестань поливать, защищать от грызунов, белить, подкармливать, обрезать. Какой урожай они тебе дадут? А со временем от недосмотра могут и вообще в дикуши выродиться. Так и человек. Он посложнее деревьев будет, ему внимания и заботы много требуется. Не сорняк — живая душа. Ты не торопись, отец, поживем, присмотримся.
Михаил вышел на большую утепленную веранду, которая была сплошь заставлена растениями. Сел на скамейку, оглядывая работу Люси и Вареньки. Рассада всевозможных цветов пышно росла в ящиках. Фикусы и пальмы «закаляли» и готовили для летнего озеленения беседки. На полу огурцы в поддонах уже давали по пятому листу. Помидоры, перцы и баклажаны завтра унесут в теплицу. Всё живое просилось на волю, на солнышко. Хорошо. У каждого в семье — свои заботы и обязанности.
Он думал о Сергее. Кто такой? Через какие огни и воды прошел? Чем сердце исцарапано? Невооруженным глазом видно, что настрадался парень, оттого и озлобился. Не должны дети расти без любви и ласки, опасно это для них. А уж обижать – самое последнее дело. Судьба каждой живой души – тайна за семью печатями. У нее столько устремлений и возможностей. Мешать ей продвигаться вперед, означает сильно повреждать ее, погружать в темноту, с которой человек, а уж, тем более, маленький, сам не справится. Что же мы, взрослые и сильные, калечим детей не раздумывая? Золото ему понадобилось. Зачем, спрашивается? Что ж? Поговорим. Узнаем.
Михаил вышел в сад, к вечеру похолодало. Девочки маленькими цапками рыхлили клумбы возле окна, Клавдия Ивановна тщательно собирала веерными граблями прошлогоднюю сухую траву. Егор Иванович аккуратно посыпал удобрения под яблони. Юрка с Митей подметали дорожки, а маленький Иван катал по ним яркий, пятнистый мяч. Ребята пацана гоняли, но он только смеялся и опять лез под метелки, которыми его братья отсылали любимую игрушку к воротам.
Арсеньев стоял и смотрел на свою большую семью. Потом глубоко вздохнул и полез в гараж. Нужно было осмотреть трактор. Земля готова к пашне. Позже зимняя влага уйдет, самое время теперь до весенних дождей огород запахать.
Серега проспал до утра, никто его не будил. В доме повисла мертвая тишина. Как будто его обитатели исчезли все разом. Он повернулся на спину и осмотрелся. Комната была большая. Вдоль стен тянулись шкафы, сплошь уставленные книгами. Под потолком висела люстра, как в старом кино. Письменный стол украшала большая настольная лампа под голубым абажуром, сбоку стоял стул, похожий на кресло, с деревянными подлокотниками и кожаным сидением. Ковер, голубой с зеленым, сплошь покрывал пол, а в простенке между двух длинных с закругленным верхом окон висела большая фотография в коричневой раме. На ней рядом с Михаилом стояла девушка.
Серега встал и подошел поближе, чтобы присмотреться. Жена? Красивая, но видно, что задавака. Он таких не любил. Да, ладно, не жить же к ним приехал. Накормили и на том спасибо. Спина чесалась. Помыться бы. Он пальцами, как расческой, взъерошил жесткие вихры, и, открыв высокую деревянную дверь, вышел в зал. Там, на большущем овальном столе забыли стакан молока, тарелку с вареными яйцами и ватрушку с творогом. Сергей подошел поближе. К завтраку прилагалась записка: «Ребята в школе, взрослые ушли по делам. Ешь, приглядывайся. Располагайся. Михаил».
Перекусив, парень так и не решился облазить дом, хоть любопытство и разбирало. Пропадет что-нибудь, все на него повесят. Нечего тут отпечатками сорить. Он вышел на улицу. Погода была ровная. Небо хмурилось, но облака летели высоко и даже в некоторых местах рвались. Оттуда проглядывало солнце и быстро пряталось за другую налетевшую хмару. Эх, хорошо! Сытно, вольно, никому не под шапку! Вот бы так подольше пожить!
Со стороны сада по дорожке, выложенной бордовой плиткой, шла Клавдия Ивановна. Она улыбнулась Сереге:
— Выспался, сынок?
Тот от неожиданности растерялся, но быстро пришел в себя и, сплюнув на землю по привычке, ответил, как одолжил:
— Ага, обоспался. Спасибо за кушанье. Мне бы помыться и одёжу постирать перед уходом.
— Так иди по дорожке. Видишь дымок? Там Егор Иванович баню для тебя растопил. И помыться и постираться сможешь. Ступай.
Серега быстро пошел вглубь сада, а Клавдия Ивановна отправилась готовить обед. Скоро ребята из школы вернутся, а у нее первое не сварено.
Баня была крутая! В ней помещался и душ, и парилка, и помывочная. И пол плиткой уложен – теплый, босиком ходи и грейся. А в отдельном помещении стояла стиральная машина с сушилкой. Похоже, что хозяева и гладили тут же, потому что к столу прилагалась и доска с утюгом и полки со всякой химией. Не баня — курорт-санаторий! Живут же люди!
Егор Иванович улыбнулся парню и по-свойски скомандовал:
— Скидавай одежду и клади в машину. Пусть стирается, пока я тебя парить буду.
— А потом я чего надену?
— После сушки ее и наденешь. Чего испугался? Никуда твои штаны с рубахой не денутся. Скидавай! И трусы скидавай! На вот тебе полотенце, коли стесняешься, обвяжись.
Серега никогда не парился. Хорошо, что не все зараз съел, а то бы дед его уморил. Ох, и жара была! С потом выходила и злость, и зависть к богатым, и бездомная обида на весь мир. Он даже на секунду подумал, что остался бы тут с ними. Но мечта-идея, которая глубоко засела в его сердце, расслабиться до конца не позволила. Пусть пока будет малая передышка. Потом он уйдет, беспременно уйдет.
Когда они вышли из парилки, Серега решил, что помывка закончилась. Но не тут-то было! Егор Иванович обрушил на него лохматую мочалку, враз покрыв тело душистой и густой пеной. А потом снова утащил париться. Эта экзекуция продолжалась долго. Уж и машина стирать перестала, и печка-каменка остывать начала. Спустя три часа они оба, чистые и хрустящие, вышли в прохладную комнату – белье сушить и квасом отпиваться.
Из стиральной машины дед достал непонятно откуда туда попавшие тряпки, которые расползались из-за ветхости ткани прямо в руках. Вот тебе и раз! Они растерянно посмотрели друг на друга, а потом принялись хохотать, да так, что не остановиться. Ну, умора! Постирали! Видать только грязь, да жир держали, как клей, и штаны и рубаху! Нагишом теперь Сереге золото мыть придется! Хорош, голый старатель!
Завернув парня в полосатый и теплый махровый халат, Егор Иванович отправил его в дом, а сам стал не спеша одеваться. Где бы новую экипировку взять? Мишина — велика, ребячья – мала. А его, дедову, конечно, он и не оденет. Задача!
Поздним вечером Михаил привез одежду. Серега обрядился в джинсы, футболку, рубашку-поло, кроссовки и куртку темно-синего цвета, стеганную крупной клеткой. Никогда еще он не чувствовал себя таким красавцем. В эдаком прикиде только на танцы ходить, работать никак нельзя, попортится.
Он помнил, как однажды отец купил ему красную пожарную машину с управлением. Сергей тогда играл в нее с утра и до вечера. А когда ложился спать клал рядом с подушкой, чтобы не раздавить ночью ненароком. Радостей в жизни у парня было мало, и он их хранил в душе все до единой. Еще он знал, что в те моменты, когда чувствовал себя счастливым, злость и обида уходили куда-то прочь. Он становился таким же, как все ребята в классе и ему никого не хотелось валтузить. Вот и сейчас за ним не следили, не воспитывали, не требовали отчетов и не заставляли работать. Душа Сереги отдыхала. Неожиданный отпуск ему нравился, но привыкать к такому роскошеству он себе не позволит. Вот погостит день-другой и от винта! А то ненароком размякнешь, а как потом выживать?
Михаил после ужина прошел к себе в кабинет, и Сергей проскользнул за ним следом. Дверь закрылась.
— И что это у вас тут за бумаги?
— Давай знакомиться поближе. Я — горный инженер. Занимаюсь разработкой и добычей минералов. Все, что видишь, связано с работой.
— Ух, ты! Правда, что ль?
Парень вытаращил изумленные глаза и не мог поверить своему везению.
— Так это, мне к вам и надо. Я читал, что в Реже был такой заводоуправитель Тит Зотов – король русского золота. С этого места вся золотодобыча началась. Раньше, чем даже в Америке. Я ведь именно за этим и приехал. Только не знал с чего начать, а тут вы.
Арсеньев сел за стол. Серега примостился на стуле по другую сторону столешницы и стал внимательно разглядывать листы с графиками, чертежами и таблицами. Цифры вперемежку с текстом, наверное, и указывали места, где могут залегать сокровища. Глаза у парня горели.
Михаил улыбнулся.
— Вот смотри, это данные по старым шахтам, это новые отчеты геологов, а это заказы, которые нам нужно выполнять по договорам. Интересно?
Парень немного разочаровано пробегал глазами по листкам. Для него все записи были мало понятны. Но главное он усвоил. Никто не мыл золота себе в карман. А, значит, ему с ними не по дороге, а совсем в другую сторону.
— Сегодня, Сережа, к твоему сожалению, золотодобыча в этих краях не ведется. Про Тита ты правильно сказал, вот только это очень давно было. Теперь люди иначе себе на жизнь зарабатывают. Я не спрашиваю тебя, для чего золото ищешь. Если захочешь, сам расскажешь. Могу только предложить свою семью в качестве родных и свою фирму для того, чтобы начать работать. Тебе сколько лет?
— Шестнадцать.
— А документы у тебя имеются?
— А вам на что?
— Мне они, конечно, ни к чему. Просто если ты решишь остаться, нужно будет все оформить надлежащим образом. И в военкомат на учет встать.
Сереге этот разговор не понравился. Он молчал. Злость, откуда ни возьмись, вернулась, а вместе с ней – обида на людей. Почему они все время хотят заставить его жить как правильно, по закону написанному. А если он не хочет, как они?
Оставив машину на стоянке возле Рижского вокзала, я решила прогуляться пешком до Калитниковского кладбища. Конец мая в Москве – уже лето. Погода подкупала двадцатиградусным теплом. Купила белые лилии и отправилась по мосту в сторону Алексеевской.
Пройдя метров пятьсот, я отчетливо поняла, что все-таки погорячилась. В городе пешком ходить опасно. В те молодые годы, когда я гуляла по Крестовскому мосту, не было такого количества машин и выхлопных газов. Сегодня мои легкие вопили о недостатке кислорода, сердце стучало часто, как при отравлении, голова кружилась. Погуляла. Еще немного и лучшим украшением столичной женщины станет гламурненький противогаз с бантиком и в горошек. Делать нечего, раз взялась, то придется идти.
Когда я подошла к могиле Синельникова, то увидела, что у памятника стоял высокий худощавый человек в бежевом плаще и коричневом берете. Он обернулся на звук моих шагов, его лицо показалось мне знакомым.
— Здравствуйте, Ирина, рад вас видеть в полном здравии.
Голос, который я запомнила давным-давно, снял блок с памяти.
— Марк Анатольевич, здравствуйте, какими судьбами? Сколько лет прошло?
— Да не так уж много для вас. А вот для меня — каждый год на учете. Я ведь всего на семь лет был моложе Эдуарда Борисовича. Так что, как видите, теперь перед вами окончательный старик.
Я улыбнулась. Если Стеблов и считал себя весьма постаревшим, то с моей точки зрения он явно кокетничал. Глаза оставались живыми, проницательными, умными, тело подвижным. Он явно не походил на старца с отягощенным анамнезом.
— Будет вам, Марк Анатольевич. Я вам не верю. Вы еще в строю?
— Да. А вы?
— К сожалению.
Мы постояли возле могилы. Но вдвоем поговорить с душой Синельникова было как-то…
Стеблов деликатно предложил подождать меня у выхода.
Спустя час нас приютило кафе для некурящих. Мы наслаждались подобием воздуха, который подавал кондиционер, запахом весенних гиацинтов, украшавших столы, и приятным ароматом настоящего кофе. Все это в совокупности напоминало недорогие парижские кофейни.
Теперь, при ближайшем рассмотрении, я увидела, что Марк Анатольевич действительно постарел. Но он не выглядел уставшим от жизни. Скорее, наоборот. Очевидно, что востребованность для людей преклонного возраста – чудодейственное лекарство от умирания. Мне казалось не приличным начинать разговор с вопросов о работе, о здоровье. Я давно поняла, что лезть к человеку в душу – верх дикости, через которую мы, бывшие советские, никак не можем переступить. Начиная с бабушек на лавочках у подъездов, кончая соседями, сослуживцами, интернетом и телефоном. Кто из нас не держит руку на пульсе у подруг и возлюбленных? Мы, порой, знаем о приятелях гораздо больше, чем о себе. А, собственно, почему? Или зачем нам это нужно?
— Ирочка, помните инженера, которого Эдуард оперировал? Михаила Арсеньева?
— Конечно. Вы его дело вели.
Именно в эту секунду я почувствовала что у судьбы все же есть в распоряжении аналоги мышеловкам. Не мытьем, так катаньем.
И Стеблов рассказал, что некоторое время назад его отыскал Михаил и попросил помочь одному неблагополучному подростку. Я слушала занимательную историю и не могла скрыть улыбки. Арсеньев принял эстафету спасателя. Факел ему в руку!
— Так вот, — Марк Анатольевич сделал многозначительную паузу, — в тот самый момент, когда Михаил был готов предложить Сергею работу в своей конторе, тот исчез. Ничего не украл, а просто сбежал. Но дело на этом не закончилось. Через месяц Арсеньева вызвали в следственный комитет и поведали о том, что пацан связался с мошенниками, которые видя его глупую доверчивость, втравили этого дурня в махинации со спайсами, пообещав быстрые, шальные деньги. Хорошо, что тот ничего не успел реализовать. Одним словом, с помощью Сергея взяли почти всю банду. А мне поручили представлять его защиту на процессе. Дело еще не закончено. Оно отправлено на доследование. Вот жду. Миша должен завтра приехать за мной. Опять поеду в Реж. Стеблов посмотрел на меня вопросительно.
— Позвольте, Ирина, Вам, наверное, не очень интересны мои рабочие дела?
— Почему вы так решили, Марк Анатольевич?
— Я помню вас горящую, азартно воюющую за справедливость. Эдик, покойный, говорил, что для вас преград не существует.
— Будем считать, что я не так давно одумалась. Да, нет, ваша работа тут совершенно не при чем. Я, знаете ли, выражаясь научным языком, осознанно пытаюсь сужать эмоциональный диапазон, чтобы в который раз не оказаться в капкане из-за непродуманных импульсивных выборов.
— Или, проще, Дюймовочка выросла? – Он засмеялся моему экспромту.
— Увы, да.
Мы еще некоторое время провели в кафе. Слушали тихую и спокойную музыку, говорили о последней выставке в Историческом музее, мыли косточки телевидению и новомодным режиссерам. А потом я повезла Стеблова домой. На прощанье обменялись визитками, как это принято у вежливых людей, и распрощались довольные друг другом.
Почему я люблю столичные пробки? Потому что они — вынужденное и, тем самым, прекрасное место для размышлений. Это то время в жизни, когда тебя обязывают успокоиться и неторопливо ползти по магистралям города среди таких же, как и ты заложников-автолюбителей. Кто-то слушает музыку, кто-то говорит по телефону, кто-то переодевает колготки и красит глаза, а кто-то размышляет. Я разделяла вкусы последних.
Легко догадаться, о ком я думала сегодня. Арсеньев. Кажется, ему нравилось произвольно и фантомно возникать в моем пространстве то тут, то там. Менять планы, усложнять жизнь, обременять меня прошлым. Параллельно я думала о том, зачем, собственно, люди кидаются на помощь, в том числе и к тем, кто у них этого не просит? Вот, например, Миша, принялся спасать чужого парня, хотя совершенно очевидно, что тот на помощь не звал. Зачем? Чтобы в мире появилось больше безответственных и беспомощных потребителей? Чтобы этот Сергей так и не вырос до того, чтобы научиться самостоятельно справляться с проблемами и самим собой? И до конца своих дней остался подростком-недоучкой, который агрессирует оттого, что боится реальной жизни?
Мой новый взгляд на мир все время вступал во внутреннее противоречие с тем, который достался мне в наследство от мамы. От этого часто становилось не по себе, но зато, отказавшись от приобретений, я больше не страдала от потерь. И осознанно предпочитала мучиться из-за внутренних противоречий, вместо того, чтобы рыдать над утратами.
Машина ползла со скоростью пять километров в час. Представляю, что там за окном: почти как в газовой камере. Если бы не кондиционер и плотно закрытые окна, я, скорее всего, умерла бы в пути, так и не добравшись до дома.
Каким был Арсеньев? Точно, что не нытиком. Никогда никому не лез в душу. Мало говорил. Еще я бы добавила, что он был весьма эмоционально устойчив в сравнении с расторможенными столичными принцами. Избегал конфликтов. Терпел любую боль. Это я запомнила отлично. Был он мужественным? Думаю, да. Добрым? Безусловно. Но меня, совсем юную, тогда притянуло к нему то же самое, что и к Синельникову: это были люди долга. При этом они умудрялись, несмотря на обилие тестостерона, сохранять чувствительность, романтичность и жертвенность во имя… Красивые люди, в моем понимании — настоящие…
Нога автоматически нажала «тормоз». Еще десять сантиметров и я бы «поцеловала» черную с иголочки Тайоту, которая ехала впереди. За рулем сидела молодая девушка и говорила по телефону. Она и не заметила, как остановилась в равномерно движущемся потоке машин. Не заметила она и того, что дама бальзаковского возраста чуть-чуть не разнесла зад ее новому приобретению. Через несколько минут все вернулось на круги своя, и мы опять лентой потянулись в сторону Фрунзенской набережной. Скоро дом!
Все, как всегда. Запах жареной картошки, «морской бриз», сквозняк, Кекс за диваном, примирение с помощью лакомства, кофе, телефон…
— Знаешь, подруга, уже не смешно. Ты меня истязаешь Арсеньевым на протяжении последнего года. Это просто неприлично. Или выходи за него замуж или сдай в архив свои воспоминания.
Илона сердилась всерьез. Романтика вызывала в ней стойкую аллергию. Она, как Айседора Дункан не любила долго танцевать в паре.
— Лучше начни писать сценарии к сериалам, раз и навсегда поменяв реальную жизнь на воспоминания. Это уже не намек на старость, это, пожалуй, ее победоносный приход. Да здравствует наступление конца гормональной тирании! Ты меня слышишь, Татьяна Ларина, на пенсии?
— Слышу и не очень понимаю причину твоего раздражения. Ладно. Если вновь появятся новости с ярлыком «От Арсеньева», я тебе ничего не буду рассказывать.
— Тупая и еще тупее. Я же не об Арсеньеве, а о тебе. Просто прими решение. Или разыщи, или забудь. А то живешь в каком-то раскоряченном состоянии. Ты что, замуж вообще не собираешься?
— Замуж в принципе? Нет, конечно. Возраст, в котором этим занимаются, давно прошел. Не понимаю, к чему ты.
— А к тому, что все твои Артуры Пендрагоны давно превратились в тлен. Сегодня мужчины совершенно другие. И если ты хочешь, чтобы в старости тебе было кому стакан воды подать…
Мы обе расхохотались, вспомнив любимый анекдот: чтобы получить стакан воды перед смертью, необходимо всю жизнь терпеть возле себя какого-нибудь Ирода …. Действительно все, как всегда.
— Кстати, — в голосе Илоны появились презрительные нотки и они, как обычно, обещали сенсацию. – Ты в курсе последнего международного соцопроса?
— На тему?
— Женско-мужскую. Оказалось, что американские мужчины смыслом своей жизни считают заботу о женщине и готовы даже за нее умереть. А наши… Умора… У нас женщины готовы жизнь отдать за мужика и только и делают, что квохчут над ним, как наседки. А мужикам, в сущности, на нас наплевать. Такие вот дела в отечестве, довольно скорбные.
— И после этого ты меня все еще пытаешь про замужество? Я не самоубийца.
Задержавшись в ванной, чтобы тщательнее почистить перышки, я улеглась спать, перед сном занявшись ежедневным аутотренингом: ни одна история из моей жизни больше не перерастет в пожар! Это глупейшее занятие походило на то, как ребенок в детстве не устает стоять в углу за все свои шалости, и, будучи прощенным любимыми родителями, начинает снова и снова проказу за проказой.
Утро подтвердило справедливость предположений, оборвав приятный сон телефонным звонком. Я все поняла до того, как взяла трубку. Мои планеты, явно выстроились для аргентинского танго, отменив благородный полонез и с радостью сообщали: кому суждено быть повешенному, тот именно на это и обречен…
— Ирина Анатольевна, здравствуйте, это Михаил Арсеньев.
Бороться с высшими силами самое бесперспективное дело. И обижаться на Небо – бесполезно.
— Здравствуйте, Миша.
— Я в Москве проездом и хотел бы с вами встретиться. Вы не возражаете?
Конечно, возражаю, еще как возражаю! Никому не нужны поезда в прошлое.
— Рада буду вас видеть.
— Я приглашаю вас в ресторан.
Только этого не хватало. Опять отекшие ноги в туфлях на каблуках, дурацкие прически и неудобные платья…
— Благодарю. Конечно.
— В котором часу за вами заехать?
— А когда ваш самолет?
Слабая надежда на выигрыш…
— В одиннадцать с четвертью.
Не вышло.
— К четырем я буду готова.
Надо же? Оказывается, существует виртуальный эшафот!
— Спасибо. До встречи.
Он, однозначно, ждал, что я первая дам отбой. Зачем разочаровывать? Уставилась на кота, который очень внимательно следил за телефонным диалогом и старался понять: ему сегодня опять без ужина и в одиночестве? Взяла на руки этот тяжеленный пушистый ком и мне показалось, что на этот раз Кекс посмотрел на меня сочувственно и понимающе. Дорогой, ну, зачем нам с тобой какой-то Арсеньев?
О, женщины! Исчадие вам имя! Самый скверный вид кокетства – это когда все в тебе работает на охмурение. А предмет оного совершенно не нужен. Мне всегда казалось странным, что дамы каждый раз доказывают самим себе, что они еще ОГО-ГО! И только. Илона считала, что внешняя форма нам необходима, как кожа, для поддержания самооценки. Глупее ничего не слышала.
Дух противоречия, который бунтовал во мне с детства, превращался в торнадо, если я пыталась следовать этой стороне женской природы. Я ненавидела романтические свидания по принуждению, поцелуи из вежливости или любопытства, да и все амурные игры, которые оставляли в душе скверное послевкусие. Но окружение побеждает и вынуждает. Светская игра в кокетливую вежливость, в дружбу с оттенком влюбленности прочно вошли в мою жизнь вместе с отказом от должности вселенской матери. То есть с отказом от себя самой. В тот момент, когда я окончательно зарыла личное орудие войны за мир во всем мире, я превратилась в обычную, скучную, стареющую бабенку, которая, изнывала от внутренней пустоты. Ресторан! Миша из прошлого погулял бы со мной в парке, поел бы мороженного, посмешил провинциальными историями, а я – в джинсах и ковбойке, не думала бы о том, как мне нужно выглядеть, чтобы соответствовать.
Куда я дела свои калоши? Так Илона называла мои лакированные балетки. Маленькое черное платье, волосы, забранные в пучок. Вот и все. Пусть наслаждается! Ругаясь с ним, на самом деле я ссорилась с собой.
Арсеньев выглядел круто! Возраст ему шел. Артур Пендрагон, на пике карьеры и удачи, сиял от счастья при виде дамы своего сердца! И такое было не сыграть. Это льстило. Но забытый и похороненный внутри души редактор вдруг очнулся после летаргического сна и, впав в кататоническое возбуждение, тут же начал строить вокруг меня заборы до небес. Здравствуй, юность!
— Ирочка, как же замечательно ты выглядишь!
Он нежно обнял меня за плечи. «Вы» кануло в небытие. Тем лучше.
— Привет, Миша. Как ты вырос и возмужал!
Он засмеялся открыто и естественно, как раньше. Ему было глубоко наплевать на все протоколы, которыми предписывалось, как следует себя вести в светском обществе. И я это оценила.
— Ирка, просто не могу опомниться от радости! Анатольевич дал мне твой телефон, я чуть ума не лишился. Вот мы и встретились!
— Пойдем, а то стоим у всех на виду, неудобно.
Он спохватился, практически сгреб меня в охапку и потащил по Пятницкой улице в сторону Villa Rosa. Его память и интуиция никуда не делись. Он помнил, что я предпочитаю итальянскую кухню. Я усмехнулась. У нас, весьма неожиданно, намечалось нечто общее – мы оба не меняли своих пристрастий.
Уютно и комфортно устроившись, долго говорили обо всем подряд. Он рассказывал о своей жизни, о детях, о маме и Егоре Ивановиче, о работе, которую так и не бросил. Но почему-то ни слова не говорил о жене. Я не спрашивала. Пятеро детей – не шутка. Наверное, сидит дома и нянчит. Какая она? Интересно. Я поведала историю его тезки. Мой рассказ его огорошил. Я видела, как он огорчился по-настоящему, не для вида. Потом мы гуляли по набережной, потом я пригласила его к себе, попить кофе, исключительно потому что до отлета оставалось время. И еще потому, что у меня очень устали и отекли ноги. Сорок лет – не двадцать, как ни хорохорься. Но он сказал, что уже не успеет: нужно заехать за Стебловым.
Мы расставались.
— Ирка, милая…
В ответ я лишь дернула плечом. Но его руки держали меня крепко и уверенно.
— Маленький аника-воин. Не устала сражаться сама с собой?
— Каждый из нас сражается за свое: я за независимость, ты – за обладание. Так что – квиты.
Его взгляд излучал все то же теплое участие.
— Миша, ты застрял в девяностых. Веришь, что прежняя Аришка сохранилась? Думаешь, можно время обмануть? Или ты на всю жизнь прилепил к себе образ моего рыцаря?
Он молчал. Мои ехидные реплики не меняли его отношения. Синие глаза, добрые и чистые, смотрели точно так же, как тогда в больнице.
— Что ты хочешь? Зачем ты меня разыскал?
— А ты не понимаешь? Или делаешь вид?
Вечер встреч закончился. И он опять допускал все ту же ошибку: отпустил руки, давая мне полную свободу действий. И зря, потому что женщина не всегда может сама остановиться в личном идиотизме, иногда ей нужно в этом помочь.
Он сидел на куче старых бревен от разобранного сруба. Ныли ребра. Бугай этот, Меченный, так хряснул, что дышать теперь больно. Куда податься? Как побитой собаке снова идти за милостыней к Арсеньеву? Знать, что они все тебя презирают, но вида не показывают? Следак этот, гад. Ему правду говорил, а он? Это какой, говорит, сволочью нужно быть, чтобы во всем свете оказаться никому не нужным? Это он мне за всю откровенность? Серегу душила ненависть. За что ему судьба такая? Мать с отцом по пьяни под лед ушли, дед окурком избу запалил, и сам в ней сгорел. Ни денег, ни документов. Да еще в приют отправить хотели, чтобы он там совсем сгинул. Нет уж, ищите дураков. А Леха, брат отцов, паспорт-то выправил, да отработать заставил. С того времени и пошло-поехало. Не ему, а он всем должен и должен. Сбежал в Реж, думал денег заработать и долги раздать. Тогда бы все заново начал. А тут еще больше прокололся. Не жизнь – гадство сплошное. Встала на пути к мечте черная несуразность. Попробуй, осиль!
Почти незаметно, бесшумно рядом присела Варенька. Она молчала. И он молчал. Откуда взялась? Ушел на край города, а она нашла.
— Чего тебе, — спросил он, не дождавшись объяснений.
— Ничего.
Она ответила ровно, спокойно, будто просто так проходила мимо и присела отдохнуть.
— А раз ничего, так и ступай себе, куда шла. Я тебя не звал.
— Сейчас пойду. Ты ужинать-то придешь?
— Не голодный я. Обойдусь.
— С тобой Марк Анатольевич попрощаться хотел, он уезжает завтра на рассвете.
— А чего нам с ним прощаться – не родня, вроде как.
Она вздохнула и еще тише повторила:
— Ага, не родня…
Встала с бревен и, опустив голову, пошла к автобусной остановке.
— Эй, как тебя, Варька, постой!
Она обернулась и побежала к нему обратно.
— Может по делу хотел переговорить?
— А может и по делу. Спросить нужно.
— Ладно, поедем, а то опять загребут ни за что.
Она так обрадовалась, как будто праздник объявили.
— Поедем, автобус скоро придет, побежали.
Острая боль прошла сквозь всю спину. Серега задохнулся. Куда там – бежать. Варенька с испугом смотрела в скорченное от муки лицо и не знала, что делать.
— Где больно?
— Спину перешибли. Ладно, уже легче, пошли.
К конечной остановке подъехал синий джип Арсеньева. Михаил вышел из машины и пошел навстречу ребятам.
— У него спина перебита, — начала Варенька.
— Нечего меня жалеть, — оборвал ее Сергей, — обойдусь.
— Дома разберемся, садитесь. – Михаил открыл для Сергея переднюю дверь и максимально сдвинул кресло назад. – Ноги вытяни. Легче будет ехать.
За ужином Марк Анатольевич рассказывал столичные новости, а Егор Иванович расспрашивал его о всяких мелочах: провели ли метро в Бескудниково, открыли ли новый дом для ветеранов, сидят ли художники с картинами на Арбате? Скучал он по родной столице. Стеблов подробно вспоминал все мелочи, старался быть точным в деталях и ласково окрестил его «эмигрантом». Егору Ивановичу новое прозвище понравилось и он, поглаживая бороду, решительно сообщил семейству, что намерен посетить столицу. А то умрешь ненароком, да не попрощаешься.
— Вот мудрая идея! Девочки тоже ни разу в Москве не были, да и ребятам пора присматриваться к жизни. Квартира у вас пустует, отчего же не погостить?
Марк Анатольевич был рад подбить семейство Арсеньева на круиз. Засиделись они в провинции.
Серега, нахохлившись, в разговор не вступал, доедал пирог с рыбой и думал, как ему жить дальше. Но, услышав, что все могут в Москву поехать, навострил уши. Взяли бы его с собой! Город большой, потеряться в нем легко. Ищи свищи ветра в поле! В камере мужики говорили, будто работы там выше крыши: хоть дворником, хоть строителем, а если в ресторане на подхвате, так и сыт будешь всегда. Это ж столица – понимать надо!
Михаил молча обдумывал ситуацию. В Москве – Аришка! А фирма? Недели на две можно отъехать, но не больше. А то вернешься к разбитому корыту. Решено. На две недели. И Сергея нужно врачам показать. У Тамары Николаевны связи остались, пусть посмотрят, что у него со спиной. Лето, так лето!
— Семейство! Мы едем в Москву!
Под громкое: «Ура!» ребята прыгали, размахивая руками, но, устав, со временем разошлись по своим комнатам.
Михаил вышел в сад. Теплый, тихий вечер. Как же легко и свободно дышится в самом начале лета. Запах сирени плыл, наполняя улицу, а потом от избытка улетал в небо до самых звезд. Всех соловьев разобрали. В саду остался всего один, который в последней надежде пел свои серенады, ожидая, что вот-вот его услышит и облюбует хоть какая-нибудь «соловьиная барышня». Арсеньев усмехнулся: пой, зови к себе счастье…
Он набрал московский номер и через минуту услышал капризно-певучее:
— Алло…
Почему у меня телефон звонит в самые неподходящие моменты? Я совершала подвиг — готовила Кексу фрикадельки. Это был стратегический запас на случай… Ну, да, на случай, если вдруг сразу закроют все магазины Москвы. Самой не смешно? Вытерла руки бумажным полотенцем и взяла сотовый:
— Алло, — в трубке шуршало и скреблось, — алло, говорите, алло!
— Ирочка, добрый вечер. Я не вовремя?
— Арсеньев, не извиняйся. У меня трудотерапия. Что-то случилось?
— Завтра беру билеты, и мы приезжаем в Москву всем семейством. Дети столицу не видели. Так что, жди гостей.
— Это все?
— Нет. У меня к тебе просьба. Я Сергея привезу, его врачам показать нужно. Попроси маму, чтобы договорилась. Насчет денег, не экономьте. Мне нужен хороший специалист. Ладушки?
— Хорошо.
— Вот спасибо. Приедем, позвоню. Пока.
— Пока.
У меня было очень странное внутреннее ощущение, что все это когда-то уже было. И встреча, и врачебная помощь, и мое посредничество… Deja vu… Разница состояла лишь в том, что тогда были осень, холод и дождь. А теперь – начало лета, тепло и солнечно. И еще: тогда я была маленькая, искренняя, не обремененная опытом взрослой жизни. А теперь… Лучше не уточнять. Продолжая лепить кошачьи фрикадельки, я расширилась в мыслях до горизонта и в итоге додумалась до того, что практически всех людей на планете пугает смерть. Несмотря на то, что подавляющее большинство из них так и не узнали — зачем живут. Что такое жизнь? Для чего она? Вот я, например, не знаю, когда умру. Может быть, через час, а возможно, через двадцать лет. Тогда почему я позволяю себе тратить бесценные мгновения на повседневную ерунду? На пустую болтовню, на глупые и праздные вечеринки, на победу в рейтингах, на чтение пошлых и бездарных сценариев, на фрикадельки эти, которые Кексу нужны, как апельсины в салате оливье? Жизнь, прожитая «никак», подведет меня к последнему рубежу и смерть, как ее продолжение, превратиться в глубокое разочарование… И вместо того, чтобы организовывать свою жизнь в соответствии с высшими смыслами, я снова натыкаюсь на внеплановый роман из архива. Арсеньев, как же все было спокойно и привычно до твоего очередного появления…
— Аришка, — мама радостно несла на огромном блюде свой фирменный пирог с изюмом и лимоном, — освободи середину стола.
— Мам, ну, что за суета. Можно подумать, нас ждет дипломатический прием, от которого зависит будущее страны.
— Будущее страны зависит от того, как мы все будем друг к другу относиться. Тогда и у дипломатов стрессов поубавится.
— И почему ты не в правительстве?
— А потому, что я умею лечить детишек лучше, чем страной руководить.
— Каждый на своем месте?
— Хотелось бы. Ариша, достань праздничный сервиз.
Спорить с гостеприимством моей мамы было бесполезно, поэтому я залезла на антресоли и вытащила коробку с кучей фарфора, над которым трудились еще Кузнецовские мастера.
Раньше у нас всегда гостили люди. Их кормили, им сопереживали, помогали, как могли, разговаривали по душам, но потом наступило другое время. Я бы сказала – измельчавшее от того, что «колбасу и евроремонт», наконец, воспроизвели, а что-то главное, объединяющее, сущностное упразднили за ложной ненадобностью. В результате кареты превращались в тыквы, лошади в мышей, кучер в крысу, сердца опрощались, отношения рвались. Но, отвечая времени, мама любила рассказывать притчу о том, как к раввину пришел Гершон. Он стал жаловаться на то, что жена хворает, дети не послушные и бизнес развалился. Равви его послушал и ответил:
— Возьми бумагу и напиши на ней: «Так будет не всегда». Повесь на самое видное место и читай, когда будешь проходить мимо.
Гершон послушался, а через месяц, счастливый и радостный, вернулся к раввину и сообщил, что жена поправилась, дети за ум взялись, и бизнес опять в гору двинулся.
— Что делать с бумагой, равви? Уже снять?
— Нет. Оставь и читай, когда будешь проходить мимо.
Я улыбнулась, вспомнив о мамином Гершоне. В истинной мудрости жизни всегда скрыт великий оптимизм.
Гости прибыли шумной компанией. Полчаса ушло на то, чтобы все перезнакомились, пообнимались и нацеловались с «охами» и «ахами».
Потом мы сидели за большим столом в гостиной, как и двадцать лет назад. В прежний состав добавилось шесть человек – дети Арсеньева и подопечный Сергей. Отсутствие жены интриговало. Но я, оставаясь верной принципам, ни о чем не спрашивала. Девочки были славные. Плоть от плоти Клавдии Ивановны – тихие, скромные, милые, провинциальные. Классик был прав – лучшие девушки в России воспитываются в провинции. Там не успевают так быстро, как в столице, освободить от естества и целомудрия. Я пыталась подобрать к ним слово и поняла, что ближе всего им бы подошло — «органичность». Особенно хороша была Варенька – светлая, кроткая и, при этом, какая-то сильная, целостная. Как засветилось мамино лицо, когда девушка очень серьезно ответила на ее вопрос:
— Я решила, что буду лечить детишек.
Думаю, что ее будущим маленьким пациентам крупно повезет.
Люся, по моим наблюдениям, походила на «хозяюшку». Очень скоро она выйдет замуж и, окруженная детьми, будет хлопотать по дому.
— Люсенька, а ты чем планируешь заниматься?
Тамара Николаевна пыталась найти, куда применить свои связи и знакомства, чтобы помочь девочкам встать на ноги. Мама-мама, это не лечится… Девушка покраснела и тихо ответила:
— Я буду матушкой.
— Кем? – Не сразу поняла мама.
— Матушкой, супругой священника.
Клавдия Ивановна пришла на подмогу:
— Они, Тамарочка, с детства дружат со старшим сыном отца Владимира. Он в семинарию поступает, а через два года, когда время придет, их обвенчают. Такое уж ей благословение. Мы все очень рады.
Мама сияла, будто эти дети имели к ней самое прямое отношение. Мой внутренний редактор сидел на страже, но пока бездействовал, потому что счастье, жившее вокруг, не имело к моей жизни прямого отношения и ничем мне лично не угрожало. Было радостно, что Мишина жизнь состоялась светло, что он тогда выжил и что люди рядом с ним чувствовали себя по-настоящему хорошо.
Мальчишки очень скоро уселись за компьютер и попытки выяснить о них что-то подробнее, ни к чему не привели. И только младший, Иван, не отходил от меня ни на шаг. Сначала он нарисовал на моей салфетке ромашку, потом поделился своей порцией пирога, а потом тихо спросил:
— Ты пойдешь со мной гулять?
— Когда?
— Завтра.
— Только ты и я?
— Ага.
— Договорились. Это наш с тобой секрет.
Он уткнулся носом в чашку и замолчал, охраняя тайну от всех. Будущий разведчик! И только Сергей был не с нами. Он ел, пил чай, молчал и, кажется, никого не слушал и ни во что не вникал. Я ловила его быстрые взгляды то на маму, то на Михаила, то на меня. Казалось, что парень не пытался освоиться и хоть с кем-то подружиться. Скорее, напротив, изучал незнакомые обстоятельства и просчитывал, как их использовать в своих целях. Лампочка со словом «опасность» сигналила у меня в голове, но рядом был Арсеньев и это теперь его проблема. Пусть сам разбирается.
Артур Пендрагон сиял от счастья. Минутами мне казалось, что он самозабвенно играл спектакль «Вся семья собралась». Егор Иванович ему подыгрывал. Он, похоже, давно не выступал в роли друга жениха, поэтому обилие комплиментов, которые я получила от него в этот вечер, наводили на странные мысли: куда подевалась жена? Малый театр отдыхал, как сказала бы моя любимая подруга Илона. Вечер удался.
Клавдия Ивановна сидела рядом с мамой на диване, они разговаривали, как лучшие подруги. Что у них за секреты? Егор Иванович читал сказку Ивану, у которого уже слипались глаза. Ребята играли в космические войны. Девочки мыли посуду, а мы вышли на балкон. Арсеньев через полчаса увезет свое семейство и все закончится. Я завтра иду с Севой и Илоной на концерт. Послезавтра — работаю практически сутки. Жизнь войдет в привычную колею и Кекс перестанет страдать от вынужденного одиночества по вечерам.
— Иришка, Тамара Николаевна договорилась по поводу Сереги?
— Да, завтра она с вами поедет в Склиф, там ее сокурсник заведует отделением. Не волнуйся. У них потрясающая аппаратура.
— Его избили люто, но он не говорит кто.
— Значит, боится.
— Это понятно. Марк Анатольевич пробовал дать ход, но Сергей отказался.
— Слушай, он мне не нравится. На волчонка похож.
Михаил покачал головой.
— У тебя это от страха. Не бойся. Ничего он не выкинет. Он сам всего боится. И, потом, я-то на что?
Его рука легла мне на плечо. Я сделала шаг в сторону.
— Арсеньев, давай раз и навсегда договоримся. Для меня женатые мужчины – табу. Усвой и отстань.
Он ошалел, уставился на меня, как «баран на новые ворота». Потом, будто поняв, что через них все равно придется пройти, выдохнул:
— Ирка, ты что, все это время на самом деле думала, что я женат?
— Нет, я решила, что ты сам себе пятерых детей наваял.
Пришло время, и я узнала из первых рук историю большой семьи Артура Пендрагона.
Люсю с Варенькой принесла в дом Клавдия Ивановна. Девочки были маленькие, худющие, чумазые. Немытые, волосы на головках спутались в колтуны, с носов капало. На соседней улице умерла их мать. И у девочек в целом свете никого не было. Михаил вспомнил, что ему не пришлось долго уговаривать органы опеки. Чиновники были рады пристроить девочек в семью и, поломавшись, для вида, вскоре выдали все документы на опеку. А через пять лет он девочек удочерил.
Митька ночевал на станции в коробке от телевизора. Милиция его не трогала. Паренек был безобидный, не воровал, не шалил. Он убегал из дома, когда отец, напившись, начинал гонять его по двору. Потом, в зиму, отец пропал. А через месяц, когда начал таять снег, его нашли замороженным у края леса. Зачем он туда ходил? Никто так и не узнал. Михаил привел Митю за руку домой, и повторилась история с Люсей и Варенькой.
Юрка пришел сам. Подошел к забору, возле которого Клавдия Ивановна с девочками рассаживали флоксы, и молча встал у калитки.
— Тебе кого? – Варенька поправила на голове сбившуюся косынку.
— Дядю Мишу. Пацаны сказывали, что он бездомных детей собирает. Вот он, я, бездомный.
Клавдия Ивановна ахнула, подошла к нему, отерев руки о фартук, молча взяла за руку и увела сразу в баню. Когда Михаил поздним вечером вернулся домой с работы, за общим столом сидел белобрысый паренек в майке явно с чужого плеча и дул на блюдце с чаем, морща нос от мелких водяных брызг.
— Знакомься, Юра, это дядя Миша. – Клавдия Ивановна поглядела в глаза сыну и быстро вышла в кухню, вытирая краем фартука непослушные слезы.
Михаил протянул ему руку и серьезно сказал:
— Будем знакомы. Я тебе рад.
А еще, по прошествии нескольких лет, его закадычный друг Сашка Лужин насмерть разбился на мотоцикле вместе со своей женой Светкой. Остался трехлетний Иван. И снова все повторилось. В опеке говорили, что Арсеньев к ним, как к себе домой зачастил. Скоро футбольную команду организует. Там понимали, что он – человек обеспеченный, директор большой фирмы по добыче самоцветов и в детских деньгах не нуждается. И по городу поползли слухи, что инженер решил в святые рядиться. Много тогда прихожан у отца Владимира спрашивали, с чего бы ему столько чужих детей в доме? Зачем он на себя такой крест берет? Не понимали люди, смущались и чего только не наговаривали на семью Михаила.
В воскресные дни, когда Клавдия Ивановна, Егор Иванович со всем семейством приходили в Храм на службу, за их спинами раздавались, когда удивленные, а когда и осуждающие шепотки. Вот, мол, святые живут в городе: другим в укор, чтобы застыдили себя за равнодушие к чужой беде. Но большая семья Арсеньевых не обращала внимания на пересуды, жила по заведенному порядку и никакой «святостью» не гордилась.
Отец Владимир, настоятель Храма «Успение Пресвятой Богородицы» дружил с Михаилом, уважал Егора Ивановича и Клавдию Ивановну. Он ставил их в пример тем, кто готов был к пониманию такой доброты, а остальным строго говорил:
— У Михаила своих детей нет, вот ему и послал Господь сирот, чтобы он, как все вы, трудился над их воспитанием.
Люди успокаивались, потому что вдруг понимали, что он никакой не святой, не герой и не особенный, а такой, как все. Просто жены у него нет, и детей. Вот Бог милости и послал.
Теперь вот – Серега. Кто такой? Через какие огни и воды прошел? Чем сердце исцарапано? Невооруженным глазом видно, что настрадался парень по горло. В самом начале жизни, когда дети должны в любви расти, он, бедолага, озлобился на всех. И живет в этой тьме, с которой справиться сам не может. Золото ему понадобилось. Зачем, спрашивается?
Михаил замолчал. Я растеряно ощипывала красную герань в ящике.
— Жены у меня нет, и никогда не было, зато детей – полон дом. Такие вот дела, Дюймовочка.
Он подвел итог, поставил точку. И молча вернулся в комнату к гостям, тактично оставив меня наедине с собой.
Я стояла на балконе, стараясь справиться с чувствами, которые вихрем поднимаясь изнутри сердца, сметали аналитические и холодные рассуждения ума.
Фантастика! Если бы была придумана поговорка про овцу, то наступило время воспользоваться ей в свой адрес!
Мама категорически настояла на том, чтобы Сергея оставили ночевать у нас. Она не хотела возить его туда и обратно, потому что считала, что у него сломаны ребра. Я не могла оставить ее один на один не известно с кем. А принц Артур напросился на ночлег, чтобы охранять эту компанию калек.
— Сереженька, я тебя положу на ортопедический матрас, он повышенной жесткости и будет держать позвоночник. И давай-ка сделаю обезболивающее на ночь, чтобы ты хоть немного поспал. Все обойдется, вот увидишь, мы тебя вылечим, мой дорогой. А потом заживем всем на славу, поедем к морю, будем плавать далеко-далеко, там чайки, солнышко…
Я знала это знакомое с пеленок журчание. Было не важно, что именно она говорила. В этот момент какая-то теплая и добрая сила, исходящая от нее, окутывала ребенка, и он успокаивался, переставал бояться и доверчиво засыпал в ее руках, чтобы утром проснуться здоровым. Сергей поначалу ошалело смотрел на маму, но, как и все дети, в дальнейшем расслабился, дал себя уговорить и через полчаса уже спал в моей бывшей комнате сном усыновленного младенца.
Мама понаблюдала за ним еще с час, а потом ушла отдыхать к себе. Мы с Арсеньевым остались в гостиной. Спать не хотелось. Говорить тоже. Но слушала я его с радостью. Он рассказывал, как приехал в Реж после операции, как начал все с нуля, как несколько раз ему рушили бизнес, но он спокойно продолжал работать. Как десять лет назад собрал, наконец, первые деньги, чтобы выстроить большой дом. Как они все вместе закладывали сад и каждой яблоньке давали имя. И одну из них звали Арина. Какая-то светлая и спокойная жизнь людей, которые растили чужих ребят, сажали деревья, строили дом, завораживала своей простотой и правильностью. Это была очень притягательная энергия, без выкрутасов моды, стеба и придуманных ценностей. Впервые за долгие годы мне было тепло и надежно, как ни с одним мужчиной в жизни. Он это видел и пел соловьем. Может быть, мне все-таки дали тот самый последний шанс? И моим теориям про сорок лет грош цена?
У Сергея действительно оказались трещины на двух ребрах. Но врачей насторожил снимок позвоночника и они решили оставить парня в клинике, чтобы сделать дополнительные исследования и пронаблюдать. Мы его навещали, приносили столько еды, что можно было полк накормить. Он округлился, на щеках появился легкий румянец, исчезла желтизна. Параллельно Миша возил его к стоматологу, чтобы вернуть выбитые зубы. Жизнь продолжалась. Варенька влюбилась во второй мединститут и ездила туда, как на работу. Что она там делала? Бог весть.
Ребята вместе с Егором Ивановичем исколесили всю Москву вдоль и поперек. Фотографировали, покупали магниты на холодильник и всякую мелкую ерунду в подарки друзьям из Режа. Клавдия Ивановна, как обычно хлопотала по хозяйству и часто встречалась с мамой, уговаривая ее погостить у них лето. Люся странствовала по столичным монастырям, аккуратно складывая "святыньки" для подарков в красивый кожаный баульчик, который Миша привез ей из Израиля. Меня эта семейная идиллия развлекала, но работу никто не отменял, поэтому полностью вписаться в этот Эдем не получалось. Маленький Иван забрал все мои свободные минуты, которые я выискивала между работой и хлопотами по дому. Он ревел в полный голос смешным полубасом, когда его пытались от меня забирать. Придумывал кучу хитростей, чтобы тащиться со мной в телецентр, подружился с Кексом и переводил с кошачьего на человеческий. Когда Клавдия Ивановна пыталась отвезти его домой, он строго заявлял:
— Где кот, там и хвост.
— И кто же кот?
— Ариша – кот, а я – хвост.
Делать было нечего. С кем поведешься… Кекс научил Ваню рулить котом.
Мама каждый день пропадала в больнице. Ни о чем не рассказывала, да мы и не влезали. Это была зона ее ответственности.
Серега сидел на лавочке рядом с Тамарой Николаевной и поглощал вторую порцию орехового мороженого. Мимо шла Зоя – процедурная сестра.
— Лихачев, марш в палату без разговоров, разгулялся не вовремя, лови вас всех!
Он хотел огрызнуться, но маленькая сухая ладошка тихо легла на его руку.
— Не надо, Сереженька. Оставь ее.
— Таких вредных баб нужно ставить на место, командует всеми, орет, да злится без причины.
Он вскипел, но руки не отдернул.
— Знаешь, я тоже раньше думала, отчего люди сердятся, ссорятся, обижаются друг на друга. А потом поняла, что им всем тепла не хватает. Любви не хватает. Не нужными они себя чувствуют. Никому не нужными. Мужья – женам, сестры – братьям, дети – родителям. Вот и живут в круговороте обид. Этот круг разорвать можно только начав с себя.
Сергей слушал и понимал, что она как будто про него говорила. В душу ему заглянула и увидела, что там творится. Значит, не его одного неприкаянность мучает? Другие тоже этим болеют? И родители его умершие? И дядька? И Меченный? Кто направляет жизнь людей в муку? Неужто они сами? Не стыкуется.
— Чужие слова и эмоции похожи на пули. Люди стреляют не задумываясь. Вот и остаются прострелы в сердцах от грубых, злобных слов, необдуманных поступков. Но не все так живут. Я точно это знаю. В каждом человеке есть и добро и зло. Важно, какой выбор мы сами делаем. Вот ты ей не ответил и стрельба остановилась. Пусть на немного мир восстановился, но это уже победа. И в ней именно ты победил.
— Это что же, на меня орать будут, а я молчи?
— Нет, дорогой. Своим молчанием ты не позволил злу управлять тобой. Стал главным. И оно сдалось. А Зоя тут не при чем. Она просто не знает пока этого секрета. А ты уже знаешь. Значит ты старше и мудрее, чем она. Потому и спрос теперь с тебя больше. С мужчинами всегда так, они главные.
Ему до сих пор никто не говорил таких слов. Дураком называли, идиотом, хануриком. А вот мужчиной, да еще главным – никогда. Внутри что-то шевельнулось, как в тот день, когда мать ему со своей тарелки котлету отдала. Сказала: «Ешь, сынок, я не хочу». В ту минуту он точно знал, что она его любит и что он — не «подзаборник». Обидная кличка, прилипшая с детского сада.
— Тамара Николаевна, а вы вместе с ними в Реж уезжаете?
— Я собираюсь в гости на недельку, а потом обязательно вернусь. У меня же тут дачка, хозяйство, огурчики в тепличке. А если Аришка надумает ехать, то и вовсе останусь. За Кексом нужно приглядеть.
— За кем?
Она весело улыбнулась:
— Кекс – это Ирочкин кот. Смешной и умный, как собака. Он уже старый и привык жить спокойно. Вряд ли стоит его в отпуск с собой брать. Вот и останемся мы с ним дачу караулить. Я вас обязательно познакомлю друг с другом.
Серега замолчал. Ему так хотелось остаться здесь, с ней, чтобы больше не потеряться в жизни, чтобы, наконец, не болтаться в воздухе, кувыркаясь от каждого пролетающего мимо ветерка, а прочно встать на ноги и закрепиться. Она знает, как это сделать. И она ему поможет. Только вот захочет ли? Зачем ей на старости лет такая обуза?
— Тамара Николаевна, а можно я у вас работать буду? В магазин ходить, на даче помогать. Выучусь на кого-нибудь. Вы не думайте, я не дармоед какой. Меня отец ко всему приучил. А хотите, я зимой на даче останусь, караулить буду?
Она помолчала, будто обдумывая неожиданное предложение, а потом очень спокойно ответила:
— Мы с тобой этот вопрос обсудим вместе с Михаилом. Я почему-то думаю, что очень скоро он станет главным в нашей большой семье. И начинать вместе жить нужно с самого начала правильно, по-людски.
Серега испугался, но не обиделся. Он подумал о том, что Арсеньев может не согласиться и тогда… Муть, которая привычно полезла наружу обидой и злостью, готова была вылиться на свет грубостью, но в какой-то момент остановилась. Он прислушался. И вдруг понял, что больше не позволит себе бояться. Страх, который управлял им до сих пор, растворился где-то внутри. Это была вторая победа за последние полчаса. В нем только-только начала просыпаться неведомая, незнакомая сила, о которой он раньше не имел никакого понятия. И она ему оказалась по душе. Сергей узнал, что есть, оказывается, такой мужской кайф — побеждать самого себя.
— Тамара Николаевна расскажите мне еще чего-нибудь. Мне интересно.
— Мы с тобой вот как поступим. Сейчас я поеду домой, а ты возвращайся в палату. Мы же не будем с тобой Зою сердить, правда? Зачем нам это теперь? А завтра я привезу тебе одну очень интересную книжку. Мне ее дочка когда-то подарила. Она про одного замечательного доктора, который жил в заключении в концлагере во время войны. Он помогал людям справляться с неимоверными трудностями. Я очень многому научилась от него.
— А как его звали?
— Виктор Франкл.
— Никогда не слыхал.
— У тебя будет прекрасный повод с ним познакомиться. Знаешь, я хорошо запомнила его слова: «Чтобы светить, нужно гореть». Это очень точно.
Она встала со скамейки и подала ему руку. Сергей тихонько поднялся. Ему показалось, что боль в ребрах стала меньше, что дышать было уже не так больно. Живой мир, чудесным образом, поворачивался к нему самой лучшей своей стороной.
Тамара Николаевна не спеша шла к трамвайной остановке. Она думала о том, как непредсказуема жизнь, сколько же в ней сюрпризов. И как трудно, порой, реагировать на них адекватно. То, чему она когда-то учила свою дочку, сегодня постучалось в ее дверь. Изломанный, с исковерканной судьбой паренек просил пристанища. Сказать ему «да», означало в корне изменить привычную и налаженную жизнь. Сказать «нет» — забрать у него шанс, за который он цеплялся из последних сил. Она это видела. Именно в этот момент она вспомнила слова: «Бог сводит и Бог разводит». Это было благословение. Не она Сергея выбрала, не она его нашла. Все случилось само собой, а, значит, ей выдали работу на дом. Что ж? Тамара Николаевна достала из сумочки сотовый телефон.
— Мишенька? Добрый день. Нам нужно встретиться.
В трубке послышался взволнованный голос Ирины:
— Мама, что случилось?
— Да ничего не случилось. Я вообще-то Михаилу набирала.
— Знаю. Я у него трубку забрала. Ты где?
— Через час буду дома.
— Мы едем.
Я всегда думала о том, что чистое сердце — бескорыстно. Таких людей во всем мире единицы. Не помню сейчас, но у кого-то из древних философов я прочитала о жемчужнице: она поднималась в раковине со дна океана и, раскрыв створки, плавала по поверхности в ожидании дождя. Как только ей удавалось поймать одну каплю чистой и пресной воды, жемчужница закрывалась и уходила в глубину. Там, в тишине и одиночестве она создавала спрятанную от мира красоту. Синельников подтрунивал над моей романтичностью и с цинизмом врача говорил, что сердца людей выглядят, практически одинаково. Он сжимал кулак и, показывая его мне, утверждал, что именно такого размера у него сердце, у меня оно было меньше, если следовать теории. И это всегда служило поводом для ироничных высказываний о женской сердечной несостоятельности. Возможно, он был прав. Но я точно знала, что не каждое сердце могло таить в себе жемчужину. А вот мама придерживалась противоположного мнения. Если верить ей, то у каждого человека внутри был спрятан клад. Она не уточняла, в каких каратах он выражался, но была убеждена, что до поры до времени даже для самого человека это могло быть тайной. Придет срок и распахнется сердце, а в нем – жемчужина невиданной красоты. Ее детский идеализм с годами не менялся. Теперь она уверяла нас с Мишей, что Сергей не был исключением из правила. У него добрая и прекрасная душа. И это очевидно. Оказывается, он с пеленок хотел стать полярником и кроме моей мамы никому не открывал свою мечту.
— Вот увидите, этот мальчик оставит свой след в истории, — убеждала она нас, прося оставить Сергея с ней. – Мы подлечимся, потом он устроится на работу или, лучше доучится. Но дело даже не в этом. Ему успокоится нужно, и понять, что жизнь не такая, какую он видел с детства.
— Тамара Николаевна, — Михаил спокойно и вдумчиво пытался рассуждать вслух, — ему ничего не мешает жить с нами и делать то же самое. Зачем вас-то так напрягать?
— Мне он верит. Поймите, Мишенька, речь идет не о том, чтобы выбрать для него путь. Он сейчас весь в переломах. И телесных и душевных и духовных. Ему срастись нужно. Для парня, который всегда жил как одинокий волчонок, стая — непривычная среда. Это будет следующим этапом. Он подружится со всеми вами, но не теперь. Время требуется. Поверьте, я знаю.
Я молчала и наблюдала. Спорить с мамой было глупо. Конечно, она права. Но мне очень хотелось защитить ее от ненужных проблем. Она свое в жизни уже сделала на двести процентов. Отчего-то я вспомнила наш давний с ней разговор о том, что мир не состоит из воинов и героев. Что в нем есть место и всем остальным. Но об этом люди думают все меньше и меньше, закрывая глубину проблемы социальными программами. С каждым годом денег требуется все больше, потому что они не работают как стратегия. А только множат тех, кому нужны костыли. Программы помогают «сегодня», но не формирует «завтра». И что с этим делать? Как вернуть человеку уважение к себе? Как напомнить ему, что он может идти по жизни сам, без подпорок? Что-то мы упустили, пока поднимали страну из руин демократических реформ? Но моя мама знала ответы. Потому что не делила людей на сильных и слабых, на успешных и всеми забытых, на умных и глупых. Она не оценивала людей. Она их любила.
Мы засиделись за полночь. Жизнь непостижимым образом выходила на трассу с крутыми виражами. Думай, не думай – только успевай выруливать. Разбираться с потерянными запчастями будем потом.
Михаил, как обычно, не спорил, не давил, не руководил. Он слушал и тут же пытался понять, как можно помочь, чем смягчить возможные удары, как свести риск до минимума. Сергей был трудным воспитанником, и он хотел уберечь Тамару Николаевну от любых треволнений. Я несколько раз пыталась встрять в разговор, но каждый раз это было нелепо и глупо. У меня больше не получалось мыслить как они. Бескорыстный спасатель, так долго сидевший внутри меня без работы, дошел до полной дисквалификации. Это напрягало. Пора возвращаться в собственную, а не чужую и придуманную жизнь. Когда вокруг тебя с чудовищной скоростью меняется пространство единственная возможность уцелеть – вернуться к себе, найдя ту точку, из которой все пошло не верно, и начать все с начала. Тут дело не только в событиях, дело в изменениях души. Сегодня мне было очевидно: в какой-то момент я стала очень бояться уязвимости. Ахиллесова пята никуда не делась. От страха перед жизнью с болью я закрылась в раковине, пополнив огромное число тех, кто так и не превратился в жемчужину. Пора начинать выздоравливать, подниматься на поверхность и, раскрыв створки, ловить каплю чистой пресной воды. Что ж? Жизнь под дождем только что открыла для меня новый смысл.
После разговора с мамой Миша вез меня домой.
— Арсеньев, а в твоей команде есть слабаки?
Он ровно и спокойно вел машину по Крымскому мосту.
— Знаешь, Аришка, вообще-то я и себя к маршалам никогда не причислял. А что?
— Ничего. Просто принцы в моде.
— Принцы всегда были в моде, также как и принцессы, но они в историческом меньшинстве.
— Хорошо. А как же «маленький человек»?
Он молчал. Я ждала.
— Может быть, у меня образование подкачало, но мне не нравится такое определение. Я думаю, что никакого человека так назвать нельзя. – Он улыбнулся, — разве что младенца? Да и то с поправкой на физический возраст.
— Значит, для тебя не существует гений и простак?
— Нет.
Я смотрела на него с удивлением, как будто открывала для себя заново.
— А что для тебя главное?
— «Никого не обижать, никому не досаждать и всем мое почтение».
— Кто так сказал?
— Жил такой старец замечательный – отец Амвросий.
Мы подъехали к дому. И в первый раз за все время нашего знакомства я остро захотела слушать его всерьез, как будто мы только что случайно столкнулись по воле судьбы.
Тамара Николаевна и Клавдия Ивановна сидели за вечерним чаем вдвоем. Такие минуты выдавались не часто. Обе всегда были чем-то заняты, а тут, вдруг, – передышка. На столе, между чашками и печением разложили два альбома: один, побольше, рассказывал о детстве Иришки, свадьбе ее мамы с красавцем-мужем, который ушел так рано, другой, поменьше, вмещал историю семьи Арсеньевых.
— Ты, смотри, Клава, дом-то у вас и, правда, большой. Только уж очень простой, без выдумок.
— Мы, Тамарочка, блеску не любим. Да и денег на это жалко. В доме должно быть тепло, уютно, чисто и просторно, насколько кошелек позволяет. А выкрутасы нам ни к чему. Миша сколь может – работает. Детей на ноги ставит. У каждого счет открыт, чтобы, когда подрастут, выбрали себе учебу. Ну, и потом, на первое время чтобы кое-что было. У меня и Егора Ивановича тоже на черный день припасено. Мало ли какие в старости приключения случаются. А так, все спокойнее. И на сиделку и на лекарства, чтоб детей собой не утомлять. А потом, уж, и не знаю, как тебе сказать-то. Михаил ведь лет пятнадцать уж в Церкви нашей по выходным и большим праздникам алтарничает. Собрался было в дьяконы рукополагаться, а тут Ванька, друга погибшего сынок. Владыка и отложил года на три. Теперь дело к тому идет, что они с отцом Владимиром на Успенский пост опять поедут на кафедру епархиальную, благословляться. Вот ведь у нас дела-то какие…
Тамара Николаевна слушала, и ушам своим не верила. Вот тебе и «олигарх», да «тихоня».
— Подожди-ка, Клава. Получается, что Михаил все эти годы только Церковью, работой и детьми жил? И никакой личной жизни не имел?
— Так это и была его личная жизнь. Мы когда в Реж вернулись, пошел он в Храм наш. А там встретил его батюшка, отец Владимир, поговорили. Видно рассказал ему Михаил свою историю, и то, как вторую жизнь получил нежданно-негаданно. Неспроста такие повороты судьбы происходят. Потом уж все окончательно понял, когда стал в Церковь ходить, да книги читать про духовную жизнь. Знаешь, люди все чудес ищут, а они, чудеса-то, почти за каждым человеком ходят, только требуется глаза души раскрыть и поглядеть повнимательнее. Миша и семинарию заочную в этом году заканчивает. Такие вот у нас дела.
Рассказывала Клавдия Ивановна о своем сыне просто. Но потому как звучал ее голос, потому, как уважительно произносила она его имя, Тамара Николаевна поняла – мать им очень гордилась. Может быть, с точки зрения Церкви, слово «гордилась» и не слишком подходило, но другое как-то не подбиралось. Прошло двадцать лет и стало понятным, для чего Господь Михаилу жизнь оставил: детей-сирот на ноги поднять и Богу послужить насколько сил хватит. И впрямь, — чудеса.
— Ты знаешь, я заметила, что Михаил, как и прежде, за Ириной ухаживает.
— Так кроме нее и не люб ему никто. Это же с самого начала понятно было. Только вот, Тамарочка, есть одна препона.
И так серьезно прозвучало слово «препона», что Тамара Николаевна невольно улыбнулась. Серьезная свекровь у Аришки намечается…
— Михаил женщин не знал. Чистый он. Только таких и рукополагают в священство. А если брак или развод, то это уже через монашество, чтоб грех отмолить и чужую судьбу не портить. Так вот, матушка, супруга священника, значит, тоже должна быть в чистоте, в девстве. А иначе никак нельзя. Устав в Церкви строгий, нерушимый.
— Погоди, а если бы Михаил уже женат был?
— А это ничего. Устав позволяет. Первая жена, первый брак, оба в девстве до брака были. Венчаны. А потом через десять лет, скажем, мужа рукополагают. Это можно. Но по-другому – никак. И если матушка у священника раньше него уходит в Царствие Небесное, так он остается вдовцом навсегда. Она у него – одна. И он у нее – один. Чистота!
Клавдия Ивановна помолчала, а потом добавила тихо:
— Что уж теперь у наших будет – Бог весть. Как бы жизнь наперекосяк не пошла…
— А что у них будет? Пусть сами решают, как души меж собой договорятся, так и будет. Только тебе по секрету и в утешение скажу, дочка моя для матушки по всем статьям годится. Берегла она себя. Хотя, думаю, и не понимала – зачем. Вот они – пути Господни.
Клавдия Ивановна ошарашено смотрела в лицо будущей сватьи. Разве такое возможно? Да в наше-то время? Да при работе на телевидении? Да при жизни в отдельной от матери квартире?
Тамара Николаевна, видя ее замешательство, улыбнулась:
— Ты же веришь в чудеса? Сама сказала. Вот тебе и еще одно. Что же ты удивляешься? Пойду, чайник подогрею, остыл совсем.
В купе было душно и влажно. Дурно пахло селедкой и колбасой с чесноком. На верхней полке храпел гражданин лет пятидесяти. Выводимые им рулады наверняка не давали спать не только нам, но и пассажирам через стенку. Вагон дребезжал и плакал, под аккомпанемент солирующего храпуна. Сквозь непромытое окно виднелись однообразные перелески. Унылый пейзаж соответствовал настроению. Уставшая и совершенно измученная бессонной ночью я смертельно хотела спать. Но уснуть в такой ситуации было решительно невозможно. Мама читала, изредка поглядывая то на меня, то в окно. На второй верхней полке ехал молодой парень, который тоже пытался вздремнуть, но при очередном всхрапе вздрагивал и почти восхищенно сообщал:
— Во, дает!
Ближе к рассвету, он сдался в неравной борьбе с децибелами, которые исторгало мощное тело соседа, спрыгнул вниз и вышел курить. Дверь завизжала и, громыхнув, захлопнулась. Храпун проснулся. К нам вниз свесилось розовое и улыбающееся лицо:
— Утро доброе, девочки! Выспались, пташки ранние?
Мама вежливо улыбнулась, сотворив приветливость на лице. А я подумала, что насыпать ему песок в ботинок, наименьшее зло, которое могу себе позволить в качестве благодарности за незабываемую ночь и рыцарскую чуткость к дамам.
Грузное тело устрашающе сползло вниз. Выспавшийся попутчик приготовился к утреннему моциону и галантно предложил нам чаю из огромного термоса. Мы поблагодарили его за внимание, и я впервые в жизни пожалела о том, что не курю. В конце концов можно просто выйти в коридор, чтобы сменить обстановку и попытаться успокоиться. Но в этот момент открылась дверь в купе и проводница сообщила нам, что через сорок минут поезд прибывает в Реж. Наконец-то!
Я достала косметичку, открыла зеркальце и ужаснулась. На меня смотрело помятое лицо женщины после пятидесяти, с припухшими глазами и желто-зеленым цветом лица. Катастрофа! Нет! Песок в ботинок – слишком легкое наказание. Крапиву ему в трусы!
А мама, как ни в чем не бывало, стала готовиться на выход. Кекс, великий угадыватель моих мыслей, нетерпеливо мявкал, радуясь, что и его мытарствам скоро наступит конец. Он ненавидел переноску, как пыточную камеру. Потерпи, дорогой!
Кроме нас прибывающих не было. Поезд в одно мгновение выплюнул двух дам в соломенных шляпках и сопровождавшего их престарелого кота и, показав хвост, быстро сбежал за лес. Мы стояли в окружении чемоданов и сумок на перроне в полном одиночестве.
Я видела много вокзалов на своем веку. Но сейчас, вспоминая фильм «Безымянная звезда», могла поклясться, что именно здесь происходили съемки, и именно на этой станции никогда бы не остановился шикарный поезд «Бухарест-Синай». А я, как Мона, по воле рока оказалась выброшенной в «степь»! Какой ужас! Что заставило Арсеньева тут поселиться? И где он, этот певец провинции?
Мама строго посмотрела в мое расстроенное лицо и скомандовала:
— Улыбнись! Бери «переноску» с котом и отвлекись на чемоданы и сумки.
— Нет, я понимаю, что это не Венеция. Но?
— Ариша, детка, пожалуйста, спрячь усталость, капризы и столичный снобизм. Это неприлично и пошло. Ты у меня воспитанная барышня?
Я вздохнула. С возрастом мне становилось труднее справляться с переутомлением и разочарованием.
— Я у тебя стареющая барышня, а пожилым девочкам необходим хотя бы относительный комфорт.
Мама улыбнулась.
— Ты моя птичка, тебе еще так далеко до приговора – «пожилая».
По абсолютно пустому и безжизненному перрону бежал Арсеньев. И, как сказал бы Сева, улыбался во весь объектив. Чему он, собственно, так предсказуемо радуется?
— Опоздал, простите. С приездом!
— Тебя пробки задержали? Я смотрю и глазам не верю. Прямо не протолкнуться. У вас всегда такой наплыв туристов?
Мама покачала головой, а он рассмеялся.
— Рада вас видеть, Мишенька.
Тамара Николаевна на людях игнорировала мое ехидство и дурное настроение. Очевидно, что она по-детски искренне радовалась нашему глупейшему круизу «в степь». Браво! Я-то в кого уродилась?
А потом мы долго шли по платформе, спускались вниз по отвратительной и неудобной лестнице, шагали по направлению к машине по каким-то колдобинам. Застревая каблуками в ямках и трещинах, я ругала себя последними словами за необутые кроссовки, забытые в чемодане. Вспоминала слова Илоны о том, что тратить ежегодный отпуск на подобный вояж — симптом нарастающего слабоумия. И поэтому мой выбор ее совершенно не удивляет. Как ни странно, но сейчас эти колкие насмешки мне казались не лишенными смысла. Навстречу нам так никто и не попался. Город то ли вымер, то ли впал в летаргию.
Мама разговаривала с Арсеньевым, как ни в чем не бывало. С умилением смотрела на огромную лужу, из которой смешной, трехцветный котенок пил воду, щурясь от удовольствия. На меня никто не обращал внимания: даже лужа…
Наконец, мы доковыляли до машины и, погрузив вещи в багажник, устроились в салоне, где заработал кондиционер. Я немного успокоилась, сбросила туфли и вытянулась на заднем сидении. Июльский день обещал очередную нескончаемую жару. Скорее всего меня отпоют к вечерней заре.
Улицы Режа, по которым мы пробирались к «замку» Михаила, оказались похожими на все улицы провинциальных городов, которые я во множестве повидала за свою жизнь. За последние двадцать лет здесь так и не случилось технической революции. Изрядно постаревший за двадцатый век частный сектор соседствовал с небольшими двухэтажными особнячками из века девятнадцатого. Последние были в явном меньшинстве. Ужасающее, разбитое дорожное покрытие, должно быть, гробило амортизаторы у всех местных машин. Автослесарь, думаю, тут самая востребованная профессия. Но в целом, город, как город. Что я к нему привязалась? Мне тут не жить.
— Притормози, — скомандовала я, когда мы проезжали мимо здания, претендующего на классический стиль. – Что это? Местная власть?
— Нет, — Миша остановил машину, — это наш сельскохозяйственный техникум. Хочешь выйти?
— Ариша, нас ведь люди ждут, — вмешалась мама, — не будем задерживаться. У вас с Мишенькой впереди масса времени, чтобы осмотреть все достопримечательности.
— Ты надеешься отыскать здесь еще одну с половиной достопримечательность?
В ответ – тишина. Я сдалась, непростительно сильно хлопнула дверцей и приготовилась молчать до самого дома. Арсеньев сжалился:
— Я тебе все покажу. Хочешь, даже сегодня. Отдохнете немного с дороги и поедем. Ты не смотри на удручающий вид того, что люди не сделали. Я тебе такие красоты природы покажу – век не забудешь.
Это обнадеживало. Как и то, что меня пытались успокоить, взяв в крепкие мужские руки.
Забор, трехметровой высоты прятал имение от посторонних глаз. Сегодня, в честь нашего приезда, сделали исключение: открыли громадные ворота, в которые мог легко поместиться БелАЗ. Но вместо самосвала в них сгрудилось все большое семейство, которому для особой живописности не хватало хлеба и соли на тарелке, покрытой рушником. Михаил выпустил нас на улице, не въезжая во двор. И не успела я опустить затекшие ноги из салона на асфальт, как у меня на шее повис маленький Иван, не обращая никакого внимания на истошное шипение Кекса. Измотанный в дороге кот был на гране нервного обморока.
Улыбки, приветствия, объятья – как всегда, вполне традиционно. Наконец, все немного успокоились, градус эмоций понизился, и началась экскурсия по бордовым дорожкам весьма обширной территории. Я удивлялась. Мое капризное настроение быстро шло на убыль. Ну, надо же? Толи Егор Иванович оказался весьма опытным хозяином, то ли Клавдия Ивановна превратилась в профессионального дизайнера, то ли я легкомысленно не изучила всех талантов Арсеньева. Возможно, красота, что меня окружала, была его единоличной заслугой? Лишь позднее прояснилось: здесь счастливо жила и работала дружная семья, все члены которой смотрели в одном направлении. И цветник вокруг дома, и ухоженный яблоневый сад, и образцово-показательный огород, отделенный от общей территории невысоким кованым забором, и лужайка, сплошь покрытая ковром из белого клевера, — все цвело, плодоносило и зеленело, красноречиво сообщая: хозяин есть! В какой-то момент я резко обернулась и посмотрела на дом, стараясь прислушаться к себе. В ответ – тишина. Сердце молчало.
Когда я была маленькая, то всегда рисовала смешной разноцветный домик, крылечко, деревце за забором, щенка возле клумбы с ромашками. Когда немого подросла, то архитектура дома усложнилась, щенок вырос во взрослую собаку, да и цветы стали более изысканными. А еще через некоторое время, рассматривая картины Томаса Кинкейда, я случайно увидела белый дом с небольшими колонами, цветущую, словно усыпанную снегом, яблоню, арку, покрытую белыми вьющимися экзотами, палисадник с розами возле эркера на первом этаже и свет, струящийся из узких продолговатых окон. Вот он! Именно тот дом, который я видела во сне, о котором мечтала, да искала повсюду. Тогда мне показалось, что я, наконец-то, нашла свою пристань, свое место. Но виртуальный дом оказался лишь очередной химерой. Воплотить в жизнь этот проект у меня никак не получалось. То не было участка земли, который бы меня удовлетворил, то вдруг дело губила длительная командировка, то в стране происходила экономическая турбулентность. Одним словом, дом с белыми колонами на берегу океана так и остался не сбывшейся мечтой. Тогда я решила сменить квартиру, потом еще и еще раз. Не помогло. Как-то мама сказала, что я напрасно так суечусь. В поисках своего дома пытаюсь пробить головой стену, вместо того, чтобы подняться над заборами и с высоты увидеть, где то место и где тот дом. Я не уставала задавать себе один и тот же вопрос: откуда в моей внутренней жизни поселилась такая абсолютная беспризорность? Во внешней – все было замечательно. Мама, благоустроенное родительское гнездо, дача, моя личная квартира на Фрунзенской набережной. Но внутри… Там жил и мучился «бомж», так и не нашедший своего истинного пристанища. Тот, кому не дано было пока услышать: «Вот твой дом, твой единственный и вечный дом». Странно?
Экскурсия плавно переходила во внутренние апартаменты «замка», и мое мистически-лирическое настроение на время спряталось в тени добротных, удобных и чисто убранных комнат. С этим новым пространством мне только предстояло ознакомиться ближе. Тем более, что активно приземляли и возвращали в реальность чарующие запахи еды, предусмотрительно расставленной на огромной столешнице в комнате на первом этаже, соединенной с кухней аркой во всю стену. Чего тут только не было?! Куча салатов, грибов, моченых яблок с клюквой, пирогов больших, открытых, в которых сквозь золотистую решетку проглядывали кусочки маслин, орехов и еще чего-то расплавленного, похожего на сыр. Заливные мясные блюда по красоте конкурировали с рыбными, а в самом центре на большом подносе с подогревом сидел гусь-великан, обложенный по кругу яблоками с черносливом.
— Клавдия Ивановна, девочки, да что же это такое?
Мама восторженно смотрела на весь этот гастрономический беспредел.
— Это же есть жалко; полно, зачем вы так себя утруждали?
Егор Иванович решил прийти на помощь домочадцам:
— Ты, Тамара Николаевна, не смущайся. Вы с Аришой для нас самые дорогие гости. А потому принимать вас будем, как и подобает. Помолимся. Да за трапезу.
Я с удивлением наблюдала за переменами, которые застали меня врасплох. У Михаила оказался звучный и на удивление красивый баритон. Он то ли спел, то ли как-то по-особому нараспев прочитал молитву. И это было красиво и искренне. Думаю, что отныне мне стоило присматривать за своим непоседливым языком. Я попала в пространство, которое еще предстояло изучить.
Экскурсия по Режу не заняла много времени. К чести города следует отметить, что у него был свой Баден-Баден. Так нарекли термальные источники. Кто-то из активных партнеров Евросоюза выкупил этот довольно прибыльный бизнес и теперь возделывал на радость себе и туристам. Оно и понятно: у нас, как обычно, свои руки не дошли. Принимать радоновые ванны я не стала, да и бассейны с хлоркой – не мое. Возле дома купца Бороздина, который сегодня преобразился в Храм Иоанна Кронштадского, я задержалась. Михаил рассказал, что местные жители хранили историю, связанную с этим красивым особняком. Будто бы хозяин дома уехал по своим неотложным делам в Екатеринбург. И его отсутствием воспользовался вор, который, совершая кражу, разбудил жену купца. И чтобы не оставлять свидетелей, он решился на убийство. Но огромный и любимый хозяйский кот бросился на грабителя и исцарапал ему все лицо. Конечно, этот бандит расправился в итоге и с котом, и с женой купца. Только вот его потом быстро отыскали по ранам на лице. Он свое получил сполна.
Пока Миша рассказывал мне эту историю из далекого прошлого, я думала о том, что в моем доме в Москве живет огромное количество людей. А уж про небоскребы и говорить нечего. Но если потомки попытаются что-то о нас узнать… Эксклюзивность каждого человека уходит в небытие. А жаль…
Затем мы побывали в историческом музее, который поселился в доме дореволюционной приходской школы. И еще мне очень понравилось здание бывшего заводоуправления. Но все исторические постройки выглядели немного беспризорными или бесхозными. Они явно нуждались в реставрации. Напоследок, Михаил привез меня к Монументу боевой и трудовой славы. И здесь я вдруг отчетливо поняла, что люди вовсе не отказались от своего прошлого. Они очень бережно, как могли, сохраняли память о погибших во время Великой Отечественной войны. Городу просто не хватало средств, чтобы починить дороги, отремонтировать здания, наладить жизнь так, чтобы мраморная отделка в европейском стиле комплекса Баден-Баден не вступала в противоречие с облетевшей штукатуркой на исторических особняках девятнадцатого века. И мне остро захотелось сделать хоть что-нибудь и для этого города и для этих людей. Как-нибудь улучшить их жизнь, помочь справиться с тупиками, которых в немереных количествах наваяло по стране наше «обновленное» товарно-денежное мировоззрение. Ахиллесова пята слала в пространство сигнал SOS. Приеду домой и буду искать спонсоров.
Поездки в корне изменили мое представление о Реже. До меня дошло то, о чем говорила мама, упрекая дочь в столичном снобизме. Москва – государство в государстве. И если повезло в ней родиться, то на все другие города ты, по молодости, смотришь немного свысока. Лишь со временем приходит понимание: не важно, где ты родился и не важно, где ты живешь. Кто ты сам? Вот в чем вопрос. «Не место красит человека, а человек – место». Кажется, именно это когда-то давным-давно было написано в моем учебнике по родной речи за второй класс.
Люди в Реже были хорошими, приветливыми, трудолюбивыми. Они, как могли, справлялись с не простой жизнью. И мне понравилось жить среди них. Я начала понимать, почему Михаил так и не переехал в столицу.
Неделю мы потратили на путешествия по округе. Арсеньев не преувеличил – природа удивляла дикой, не причесанной, красотой. Могучие сосны явно помнили стародавние времена. Отвесные обрывы, поросшие вековыми деревьями, скрывали в глубине темную, непроходимую чащу. На старых отвалах и в заброшенных шахтах до сих пор ощущалось присутствие Хозяйки Медной горы. Как и тогда, два века спустя на отполированных веками камнях сидели ящерки, греясь в солнечных лучах, и старый ворон, взмахнув рваными крыльями, черной тенью исчезал в кронах елей. Сказочное царство из детства. Чистое, настоящее, дремучее. А он, Михаил, был с этим царством на «ты». Широкоплечий, невозмутимый, надежный и добрый. Не богатырь, конечно, но что-то подобное. Наблюдая за ним, я заново обучалась уважать провинцию.
Прохлада в саду рождалась не столько в тени деревьев, сколько от дождевой установки, работу которой неусыпно контролировал Егор Иванович. С ее помощью в знойный воздух разлетались мельчайшие брызги воды. С крошечными каплями играли в догонялки солнечные зайчики, и от этого фейерверка на душе становилось весело и легко, как в детстве.
— «И вовсе он не счастливый, — возразил Снусмумрик. – И не будет счастливым, пока не найдет Королевский рубин. Величиной он почти с голову черной пантеры, а смотреть на него – все равно, что в живое пламя. Волшебник искал Королевский рубин на всех планетах, даже на Нептуне, — но так и не нашел. Тогда он отправился на Луну поискать рубин в лунных кратерах, но больших надежд на удачу он не питал. Ведь в глубине души Волшебник думал, что рубин на Солнце. А туда ему не добраться. Он много раз пытался, но там слишком жарко».
Ваня слушал, оттопырив нижнюю губу, отчего рот малыша казался приоткрытым прямоугольником и выглядел удивительно трогательно.
— А дальше? – Он нетерпеливо завозился в гамаке, — что будет дальше?
— А дальше Хемуль сказал: «Вечно в мире какой-нибудь непорядок. Вчера — слишком жарко, сегодня – слишком мокро». И пошел спать. Чего и тебе, наконец, желаю.
— Ну, вот, — Иван обиженно надулся и спрятал голову под подушку. – Мне спать, а сама гулять пойдешь?
— Я уже выросла. А ты знаешь, что детки растут во сне? Вот не будешь спать, так и останешься маленьким Крошечком-Хаврошечком.
— Да ну тебя, все сказки перепутала. Ир, а тебе Хемуль нравится?
— Вань, я не поймаюсь на твои дискуссионные уловки. Спать. И точка.
Он хотел что-то сказать, но передумал и зажмурил глаза. Какая глупость заставлять детей спать днем, если они этого не хотят! Насилие средневековое!
Накинув на купальник халат, я отправилась в дом. Там мама и Клавдия Ивановна варили малиновое варение. В воздухе витали несусветные ароматы, какие бывают только от натуральных продуктов. Та малина, которую сегодня продают на рынках столицы, к сожалению, вообще ничем не пахнет. Впрочем, как и клубника. А жаль. Запах ягод – это прогулка в детство, в теплую защищенность и радость.
Кекс, ошалевший от перемены места, торчал на диване, боясь сделать шаг в сторону. Он выглядел взъерошенным и обиженным. Я взяла кота на руки и погладила по спине. Глаза сощурились, и полилось знакомое: «Уррррр».
Арсеньев работал в кабинете, и через приоткрытую дверь была видна его голова, торчащая слева от ноутбука. Трудоголик! Никакого внимания даме!
— Уложила? – мама аккуратно снимала пенку.
— Вряд ли. Что вы заставляете его спать днем? Он уже большой мальчик, ему скучно спать. Вокруг столько всего интересного, а вы дневным сном пытаете.
— Вот будут у тебя свои дети, Ирочка, делай с ними, что хочешь. Слова не скажу. А уж Ванюшу мне оставь.
Клавдия Ивановна отерла полотенцем вспотевший лоб.
— И потом, что за книжку ты ему читаешь? Смумрики в ней, Хемули, язык сломаешь. Батюшка бы наш не одобрил.
— И зря. В этой книжке нет ничего плохого. Она замечательная, добрая и необычная.
— Вот и я говорю, что необычная. Зачем ребенку голову засорять всякой заморской ерундой? У нас что – своих сказок не хватает?
Я взглянула на маму. Но та склонилась над большим медным тазом с деревянной ручкой. Лица мне было не разглядеть. Почему она молчит? Мы гостили в Реже уже вторую неделю. И почти каждый день Клавдия Ивановна изводила меня «правилами» и назиданиями. Раньше ничего подобного за ней не водилось. Что произошло? С каких пор она решила, что может поучать меня с утра и до вечера, как школьницу?
— Аришка, пройдемся? – Михаил вышел в столовую. – Я ждал, когда ты освободишься.
Скажите на милость! Ждал! Кто бы поверил?
— Там градусов тридцать пять, самая жара. Давай отложим на вечер. Я поднимусь в библиотеку.
И, взглянув на Клавдию Ивановну, примирительно добавила:
— Поищу для Ванюши русские народные сказки. Ты не возражаешь?
— Иди, дочка, поищи, нечего голову печь по такому солнцу.
Тон Клавдии Ивановны обезоруживал. Да что это со мной? Михаил с удивлением посмотрел на мать, потом на меня. Но ничего не сказал, пожал плечами и вернулся в кабинет.
Я поднялась на второй этаж в библиотеку. Здесь никто ничего не варил, но от этого воздух не был прохладнее. Почему Арсеньев не ставит кондиционеры? Или это тоже идет вразрез с традициями? Свернутый в трубку ковер одиноко стоял в углу, и я вспомнила, что не сделала того же у себя дома. Как там? Пусто и безжизненно? Мой любимый голубой палас в спальне пылится в полном одиночестве? Неужели я скучаю? Ничего, недолго осталось. Мне надоел этот рай в отдельно взятом «замке». Взяла «Все о Муми-троллях» и принципиально стала искать в тексте то, что не одобрил бы батюшка.
— «В нашей долине не о чем тревожиться и тосковать, — начал рассказывать Муми-тролль. – Там просыпаешься веселый и засыпаешь вечером в хорошем настроении. Там так хорошо пахнет! А еще я нашел море. У нас теперь собственный кусочек моря»…
Я положила книгу на подоконник и высунулась в окно. Большой белый дом с колонами и почти белый песок… Море… Взгляд упал вниз. Ну, да! Именно такая, большая и нарядная клумба, за которой здесь ухаживали Люся с Варенькой, должна была поселиться возле эркера на первом этаже моего виртуального особняка. Я вздохнула, отгоняя этот вечный морок. А, может быть, мой дом здесь? Среди простых и добрых людей, среди замечательных детей? Какие славные девочки… Может быть, права Клавдия Ивановна? Что я понимаю в воспитании ребят, которых у меня никогда не было? А она — вон каких вырастила! Один другого лучше! Но душа сопротивлялась. Чему? Проехали, потом разберусь. Что тут еще хорошего в этой избе-читальне?
Целая полка стеллажа была заставлена книгами по истории древнего мира. Я не большой знаток в этой области, но одно название меня заинтересовало: «Довелесова книга». Сразу вспомнила дебаты в студенческие годы: как Юрия Петровича Миролюбова всем миром казнили за «Велесову книгу», обвиняя в подделке. Чего только не услышишь от академических профессоров? Но мы, совсем юные, были «протестантами» от филологии. Искали и верили самым малым крупицам, которые находили в историях о славянских племенах. Уже тогда я начала понимать, что политика и идеология, не освещенная нравственностью, способны предать забвению многовековую историю целых народов. Как же немцы постарались избавить нас от памяти… Да и не одни они…
Читать, сидя в кресле, было жарко, и я, ухватив книгу, опять отправилась на улицу через черный вход, прямо в сад, минуя общество первого этажа.
«В старые часы, в древние времена, когда пасли Пращуры скот в степи и домов не строили, был царем у них Огыла Чудный. И был царь тот силен, как два быка, что деревянным плугом землю пашут. И ходило с царем по степи много народа. И было у Огылы два сына, как два месяца, молодые, да пригожие, на матерь схожие, которая давно умерла. И любил их народ вольный за доброту их, за храбрость…».
Удивительный текст, певучий, складный изливался в мир, где давно забыли и о подобных оборотах речи, и о музыке слова, и о неспешности повествования. Глубокая древность! Но как хороша!
«Когда были Деды наши в степях, жили они на возах, на возах и добро держали. А где поставят возы – там и село целый день стоит, там и слобода у речки костры палит и на них юшку рыбную готовит. Поедят-попьют, скот напоят, переночуют, а на Зорьке Утренней дальше едут, в другие места, где трава сочнее и вода чище, где цветов больше».
Я читала и параллельно вспоминала «Дощечки Изенбека». Единый, цельный, не разделенный на отдельные слова текст… Как же я о них забыла? Почему так и не углубилась в историю праславянства? А сразу же отбросила за ненадобностью, сдав экзамен? Неужели меня тогда не позвала к себе, спрятанная в генах, память о своей национальной сущности? Отчего до сих пор я не думала о своих пращурах с таким родным, благозвучным именем — Русы? Сейчас вспомнила, что в начале девятнадцатого века была в России славянская руническая библиотека, и Гавриил Романович Державин учредил общество «Беседы любителей русского слова». Там бывали и Пушкин и Гнедич и Карамзин. Как же я пропустила такой огромный исторический пласт, такое сокровище? Лучше бы я юбки шила, а не занималась литературой. Проку было бы больше.
Мама звала меня к ужину, маленький Иван бродил по дорожкам в поисках няни-Иры, Арсеньев смотрел в сад из окна библиотеки, в которой так и не обнаружил мои следы. А я, спрятавшись от всего мира, сидела среди кустов смородины и, не отрываясь, проглатывала страницу за страницей.
Библиотеку Михаил собрал отменную. С этого дня моя жизнь в Реже обрела покой и смысл. Я ночи напролет наверстывала упущенное. Читала все, что было связано с историей Руси, ее древней культурой и народным творчеством. Но как-то мне попала в руки книга « Слова подвижнические» Исаака Сирина. Сирия, Ирак, вспомнилось движение праславян из Иньской страны в сторону полудня. Так обозначалось сегодняшнее понятие – юг. И я открыла эту книгу.
«Содержи всегда в памяти превосходящих тебя добродетелию, чтобы непрестанно видеть в себе недостатки против их меры. Вспоминай о падении сильных и смиряйся в добродетелях своих».
Те же кротость, мудрость, смирение, только повзрослевшие. Детство пращуров словно переходило в иное, более глубокое осмысление мира.
«Когда вступишь на путь правды, тогда прилепишься к свободе во всяком деле».
« В то время как смирение воцаряется в житии твоем, покоряется тебе и душа твоя, а с нею покоряется тебе все, потому что в сердце твоем рождается мир Божий».
Каждая строчка надолго отрывала от дальнейшего чтения. Эту книгу «проглотить» не получится. Я решила, что по приезде в Москву обязательно куплю ее для неспешного изучения.
Сегодня в доме радостная суета. Ожидали батюшку с семьей. Мама, Клавдия Ивановна и девочки дежурили по очереди у плиты. Егор Иванович с ребятами убирали и без того образцово-показательную территорию, а нас с Иваном, как самых неблагонамеренных, определили в службу доставки.
— Ариша, — кричала мама, — принеси с огорода кориандр и мяту.
— Ирочка, там, на втором этаже, ножницы для стрижки кустов оставил, будь добра принеси, — вторил ей из сада Егор Иванович.
— Тетя Ира, у меня морковка кончилась, — Варенька вступила в игру и тоже не оставляла меня без внимания.
— Ир, давай от них убежим, — пробасил маленький Иван, вытирая вспотевший лоб.
Он бегал вместе со мной по поручениям, но быстро устал от однообразной работы и требовал перемен.
— Ванюша, ну как мы с тобой их бросим? Без нас у них ничего не получится, они будут носиться по всей территории туда-сюда, а пирог сгорит.
— А ты им скажи, что у тебя ребенок на руках и ты ему книжку читаешь, — пробасил он вполне по-взрослому.
Я расхохоталась. Этот отрок был непостижим!
— Ариша, набери черной смородины на морс, — мама всунула мне в руку кувшин, ярко раскрашенный в стиле дымковской игрушки.
— Вот видишь, мы с тобой пока всем нужны. Если устал, пойди, порисуй или картинки в книжке посмотри.
— Ну, уж нет.
Иван обреченно побрел следом за мной в сторону сада. Там уже работали бензокосы, чтобы под кустами и под деревьями было так же стерильно, как и по всей территории.
Наконец прибыли гости. Их вышли так же встречать, как и нас с мамой две недели назад. Я наблюдала. Впервые удалось увидеть священника со всей семьей при ближайшем рассмотрении и не в служебной обстановке. Я не знала, как нужно себя правильно вести, и решила, что буду естественной в полной уверенности, что это и есть смирение. Умирать так с музыкой! Опозориться, так по незнанию!
Когда настала моя череда подойти под благословение, внутри «под ложечкой» стало усиленно нарастать сопротивление. Нет, конечно, не благословению, а самому процессу, при котором мне не позволялось оставаться собой. Меня превращали в часть чего-то общего, кем-то срежиссированного и не слишком мною понимаемого. От меня требовалось вести себя так, как принято, как положено, будто у меня забрали свободу выбирать. Словно погладили против шерсти. Откуда эта внутренняя паника? Мы встретились с батюшкой глазами. В таких случаях обычно говорят, что он посмотрел мне в душу. Как бы ни так! Случилось обратное. Он добрым, лучистым взглядом пригласил меня к себе, предлагая заглянуть к нему в сердце, ничего не опасаясь, учтиво и настежь открыл дверь. Маленький воин внутри меня удивился, затих, а потом храбро шагнул внутрь. Меня накрыла теплая волна, будто в самой глубине затеплили огонек. И в этой теплоте, я вдруг узнала всю защищенность, всю любовь и заботу, которую имела в детстве, но потом растеряла по жизни. Все разрозненные части моей раздробленной сущности как бы срослись, и я заново вспомнила, что быть глупым, завистливым, злым – огромное несчастье, большая беда. Что в истинной жизни нет страха, он спрятан только в голове человека. А сердце боится тогда, когда остается лишенным этой особенной, нетварной теплоты. Это было происшествием, открытием, неожиданностью, как откровение, как первый диалог, на который снизошли свыше.
Именно с этого момента Бог повернул к Себе мою душу навсегда.
Они сидели за столом, ели, пили, разговаривали. Внутри меня поселилось единственное желание – не растерять то тепло, которое, жило в груди, не проходило, нарастало и что-то творило со мной, но без меня. Я не проронила ни слова. Изредка мы встречались глазами с батюшкой. В них светилась радость.
Егор Иванович донимал всех экзистенциальными вопросами. Батюшка ему что-то отвечал. Кажется, из всей беседы я запомнила только одну фразу: « Опасайтесь ударить в человеке по дьяволу, потому что можно задеть в нем Бога».
Прощаясь, я опять подошла под благословение и услышала очень тихое: « Я так рад, что тебя позвали Свыше».
Сразу же убежала к себе в комнату, и, не зажигая света, пролежала полночи с открытыми глазами, всматриваясь вглубь своей души, — туда, куда я никогда раньше не заглядывала ТАК. Уснула ближе к утру, а когда, проснувшись, открыла глаза, был почти полдень, солнце светило в не зашторенное окно, кот рыл простыню у меня в ногах и сердился не понятно на кого. Теплоты внутри не было. А вот память о ней жила. Я попыталась все вернуть. Тщетно. И только тогда поняла, что существует ЧТО-ТО, от меня не зависящее. То, что, скорее всего, мне дали авансом, не заслуженно, а по любви. А я могу жить и ждать того момента, когда ЭТО вернется. Возможно, именно от меня напрямую будет зависеть: захочет эта теплота вернуться назад или нет.
Жить под палящим июльским солнцем ничуть не легче, чем под холодным октябрьским дождем. Изнывали не только люди. От зноя прятались даже мухи, у которых не оставалось сил нападать на сладкие компоты и холодные свекольники. Они снуло сидели в укромных и затемненных местах, ожидая вечерней прохлады, а дождавшись, вылетали на охоту, пикируя на все и кусая с каким-то изуверским остервенением.
Иван целыми днями изводил Кекса, купая его в тазу с холодной водой. Кот героически терпел издевательства, наверное, чувствовал, что это не навсегда. Возможно, только теперь он понял, что ненавистные сквозняки в московской квартире были мелкими и совершенно незначительными неприятностями. Все познается в сравнении. Когда его страдания становились нестерпимыми, я шла на помощь и запирала старичка в своей комнате, где он отсыпался, отдыхая от избытка людей, впечатлений, а, особенно, от Ванюши. Мне иногда казалось, что эти двое соревнуются между собой: кого из них я больше люблю.
Дети радовались солнцу. Они целыми днями плескались в реке, чудом превратившейся в озеро. То есть чуда никакого, конечно, не было и технически все было понятно. Сделали плотину или запруду, как говорили ребята, и река превратилась в озеро. Из истории помню: "вода часто являлась градообразующим началом". Реж не исключение. Вокруг водоема вырос город.
В эти жаркие июльские дни все, кто был не занят срочными делами, тянулись поближе к влаге, чтобы как-нибудь пережить климатический катаклизм. Мы с ребятами, охраняемые Арсеньевым, тоже повадились под тень сосен и поближе к реке. Кожа лоснилась от масла, которое я не экономила, но даже оно не спасало от ожогов на плечах. Мне казалось, что с некоторых пор единственной обязанностью на пляже стало бесперебойное обливание детей и Михаила снадобьем против солнечных ожогов. Журналы и книги, предусмотрительно уложенные в пакет, лежали в машине нетронутыми. Арабские Эмираты приближались к тому, чтобы проиграть в этом температурном поединке с холодной и северной страной.
Такое длительное безделье развращает. За короткое время я быстро привыкла ничего не делать. Чтение поглощало любую свободную минуту. Вечерами мы с Арсеньевым катались по городу на машине, где кондиционер давал отдохнуть изнуренному зноем телу. Скоро заканчивался мой отпуск. Мама собиралась уехать пораньше, ее ждал Сергей. А я мечтала подбросить ей Кекса. Хватит старому коту обильных летних приключений.
Как-то вечером мы с Мишей ехали по улице, которая заканчивалась очень красивым белоснежным Храмом, стоящим на горе. Купола, будто сделанные из лазурита, почти сливались с синевой неба. Величественная и трогательная красота. А по правой стороне дороги красовался рекламный проспект цвета индиго, где ярко-желтыми буквами обозначалось: ЛДПР, В.В.Жириновский. Я улыбнулась.
— Что? – спросил Арсеньев.
— И сюда доползла цивилизация.
— Скажи еще раз слово «степь» и мы начнем интеллектуальный спор.
— В нашем с тобой споре истина не родится.
— Отчего же?
¬ Я, Арсеньев, с возрастом стала какая-то неправильная. Все у меня шиворот навыворот. Вижу все, как в кривом зеркале, но ничего с собой поделать не могу. Похоже, что девяностые годы отравили мне душу надолго. Я ведь по должности должна принадлежать к либеральной стае. Но мне, как всегда, нужно не по должности, а по сути.
— Так что же, по сути?
— А по сути, сегодняшние либералы мне очень напоминают вчерашних большевиков в их худшем исполнении. Не только двойственностью. В них общее желание власти, стремление отрицать очевидное, поиск личной выгоды … Но и это не самое главное.
— Так что же главное? – Михаил остановил машину на маленькой площади, выключил зажигание и развернулся ко мне в пол оборота.
— Они больны личной исключительностью, они людей не любят. И у тех и у других в моем понимании энергия одинаковая – разрушительная. Они все время пытаются разнести мир до основания, но потом не знают, как его выстроить, чтобы людям жилось хорошо. И не смогут. Потому что созидание – это оттуда.
Я посмотрела на Храм. Сколько лет простоял он на этой горе? Сколько поколений сменилось? Сколько правителей ушло и пришло? Но заповеди любви, которые были даны две с лишним тысячи лет назад, обучают людей и сегодня создавать совсем другую жизнь и строить мир по иным законам. Так почему человеку так сложно понять: «Не убий», «Не пожелай дома ближнего своего», «Не кради»? Что заставляет нас повторять один и тот же эксперимент, который уже однажды завершился всемирным потопом? От ошибочного, варварского, потребительского подхода к жизни рушится мир в планетарном масштабе.
— Вот и я выбрал свою жизнь с Богом, — тихо сказал Михаил. — Я очень рад, Аришка, что между нами больше нет секретов.
— Так их и не было. Мне мама еще в Москве рассказала о своем разговоре с Клавдией Ивановной.
— И что ты думаешь по этому поводу?
— Я думаю, что ты выбрал правильно.
— А ты?
— Что я?
— Ты со мной?
Я ждала этого разговора. И очень не хотела его. Неужели мне в который раз предстоит сделать ему больно? Есть правило: если выбираешь не ты, выбирают за тебя. Такую роскошь уж точно нельзя себе позволить в моем-то возрасте. Как же я устала плавать против течения. Может быть, это оттого, что продолжаю по инерции нести по жизни версию самой себя? Или, может быть, та теплота, о которой я думаю каждый день, не напрасно предварила этот разговор? И если мне придется выбирать…
— Миша, можно мне подумать?
Он болезненно улыбнулся:
— Конечно. Как обычно. Ты уже столько лет думаешь. Десять лет в одну сторону, двадцать — в другую. Какие мелочи…
Арсеньев включил зажигание и долго манипулировал кнопкой на магнитоле. Чей-то знакомый голос неожиданно громко запел: « Ну почему ты не слышишь, как плачет с тобой рядом сердце мое? Почему мы близки, если только в разлуке и так далеки? Почему мы не помним что делать, когда остаемся вдвоем? Я не могу, я не хочу верить, что мы друг с другом одиноки».
Я удивленно взглянула ему в лицо. Оно выглядело расстроенным. Нужно срочно что-то предпринять. Правило — "лучше ужасный конец, чем ужас без конца" еще никто не отменял.
Прошло три дня. Вечерняя духота не смягчала дневную жару. Мы с мамой сидели в саду и говорили о всякой ерунде, лениво и неспешно, словно пытаясь, во что бы то ни стало, отложить давно назревший разговор. Мама сдалась первой.
— Миша просил у меня твоей руки, — голос у нее был печальный и тихий.
— Я знаю. У меня тоже — просил.
— И что ты ответила?
— Как все добропорядочные невесты взяла время на раздумье.
— Подумала?
Я молчала. Она тоже не торопилась. Точнее, меня не торопила, как обычно, проявляя свойственную ей деликатность.
— Мам, помнишь все наши разговоры о том, что каждый человек полезен, нужен и счастлив только тогда, когда занимает свое место, а не чужое?
— Это ты к чему?
— Арсеньев выбрал свой путь. И, кажется, на этот раз не ошибся. Но ты же меня знаешь: какая из меня матушка? Из тебя бы она скорее получилась. А мне придется меняться коренным образом, ломать свою жизнь. И себя. А потом? В худшем случае — играть роль, слыть, а не быть. И мне это глубоко противно. Богу я нужна искренней, настоящей, честной, до самого донышка. А иначе – зачем? Ну, устрою я свою жизнь, спрячусь за каменную стену замужества, перестану работать и начну кашу варить и детей воспитывать. Тебе не кажется, что все это нужно было начинать гораздо раньше? Что я уже в том возрасте, когда камни собирают, а не разбрасывают? Морок какой-то.
— Никакой не морок, а искушение. Но я не собираюсь с тобой спорить. Просто предлагаю посмотреть на это иначе. Егор Иванович и Клавдия Ивановна не вечны, они уйдут, и Мишенька останется один.
— Он останется с Богом.
Мы с мамой встретились взглядом. Она не часто смотрела на меня так: как на старшую.
— Знаешь, Аришка, из тебя получился очень хороший человек.
Мы обе замолчали, продолжая вслушиваться в души друг друга. Это было уважительное безмолвие, объединенное чем-то бОльшим, чем родственные отношения. «Когда двое или трое соберутся во имя Мое, то и Я буду посреди них», — пообещал Господь. Мне отчего-то показалось, что именно теперь, когда я делала выбор, Он мог реально быть рядом и ждать. Я выбирала честность, чтобы между Им и мной не было даже намека на лукавство. И вдруг, в этот самый момент, по груди разлилось тепло. То самое, я ни с чем другим его не спутаю. У меня перехватило дыхание.
— Мам, догадываешься, за что я тебе очень благодарна? Если бы можно было формулировать, за что люди любят друг друга, то в нашем с тобой случае я точно знаю одну из причин: ты ни разу не воспользовалась своей материнской властью во вред моей душе.
Она заплакала.
Через полчаса мы вернулись в дом, и я поднялась в свою комнату. Разговор, с Мишей, который мне предстоял, не выходил из головы. Как отказать, чтобы смягчить удар? Проверила сотовый: денег на счету было достаточно. Набрала номер Илоны. Ведь говорить – это один из способов мыслить. Вслух. Мы с ней часто этим пользовались.
— Привет, — услышала я в трубке утомленный голос подруги.
Похоже, у них тоже жарко. Илона не любила жгучее солнце.
— Иля, меня замуж позвали.
— Кто бы сомневался. Но судя по голосу, ты не в восторге?
— Не в восторге. Я не знаю, как отказать… Слов не подберу… Мыслей нет…
— Воспользуйся чужими, раз своих нет. Ты у нас девушка начитанная. Что там говорит великая литература?
— Здесь не литература нужна, а великая психология.
— Я тебе без всякой психологии скажу: любишь ты энергию попусту тратить.
— Зачем я тебе позвонила?
— Чтобы я лишний раз убедила тебя в том, что больше всего на свете ты ценишь и любишь свое одиночество.
— А почему?
— Тебе в возвышенном стиле? Или в уже привычном для тебя, провинциальном?
— Попробуй в возвышенном.
— Хорошо. — Какое-то время она молчала. — Ну, например, потому, что в одиночестве любая душа возделывается ничуть не хуже, чем в коллективе.
— Но как это донести до Арсеньева? Он видит мир иначе. Он никогда не остается один, ему нужны люди, и он им тоже нужен. Я не могу ему внятно объяснить себя. Он – другой. И думаю, что меня не понимает.
— Вот именно это ему и скажи. Кстати, женщину не всегда нужно понимать. Достаточно любить. Как я вижу, с этим у вас все в порядке. Слушай, приезжай домой, хватит уже этих чеховских метаний . В Москву! В Москву! В Москву!
— Скоро приеду. Пока.
— Пока.
Окончательно решила, что поговорю с Мишей перед отъездом. Пора все расставить по местам.
Кому суждено быть повешенному, тот от этого и погибнет. Мы сидели в саду вдвоем. Маленького Ивана забрала Клавдия Ивановна и, заманив любимой книжкой, увела в детскую. Помешать нам могли только летучие мыши. Но для них еще рано. Говорили о чем угодно, только не о нас, словно вместе пытались оттянуть неизбежную боль.
— В начале человек берет жизнь от других. Но с какого-то момента он обязан отдавать. В этом заключена вся мудрость.
Михаил старался не смотреть мне в глаза, словно боялся, что ответ, который он в них отыщет, окажется смертельным приговором. А я думала о том, что он – такой мудрый, добрый и все понимающий, мог бы и не начинать выяснять отношения. Зачем говорить о том, что и так понятно?
— Люди мечтают о счастье и ошибочно связывают его с удовлетворением своих желаний. Они хотят машин, домов, вещей, денег. Но из них мало кто думает над тем, что он хочет приобрести внутри самого себя. Наивно полагать, что новая квартира сделает человека счастливым. Когда ты к ней привыкнешь, обязательно захочешь чего-нибудь еще. И снова станешь несчастным, пока это не получишь. Истинно счастливый человек от всего этого свободен.
Мне показалось, что настал тот самый момент, когда я могу вставить слово.
— Неуемно желать вредно. То есть я хочу сказать, что потреблять и желать можно до бесконечности. И, возможно, лучше и не начинать?
Он улыбнулся.
— Тогда нужно родиться сразу взрослой.
— Родиться можно от мамы, а потом от Духа. И от Духа никогда не поздно. Просто можно дождаться, когда тебя позовут, а можно пытаться идти самостоятельно. Хотя, знаешь, я почему-то думаю: ничего в этой жизни не зависит от нас, кроме выбора – с Богом или без Него. Жизнь, как тренажер. Каждый день, каждую минуту идет тренировка. Просто не всегда это отмечаешь. Живем, как пьяные. Неосознанно.
— Все так. Собранность – это качество окрепшего ума и развитой души.
Арсеньев замолчал. Я понимала, что он говорил об одном, а думал о другом. Кому нужны все эти истязания?
— Миша, я должна тебе кое-что сказать.
Он побледнел.
— Не мучь себя. Я все понял, Ариша.
— А можно мне узнать, что именно ты понял, чтобы потом не возникли недоразумения?
— Для тебя брак – это парашют без гарантии.
— Нет, Арсеньев. Я не боюсь брака. Это просто чужая дорога. Например, твоя.
— Теперь моя очередь говорить «нет». Мне нужен не брак. Мне нужна ты.
— Так ведь я есть. Никуда не делась. Просто ты хочешь приватизировать меня, но это ошибка. Если тебе нужна действительно я, то нет проблем. А вот, если тебе нужна я, как квартира, машина, яхта, то — облом.
— Никто еще не изобрел совместные монастыри. Мальчики отдельно, девочки отдельно.
— До поры до времени. Потому что приходит день и мальчик и девочка просто превращаются в ангелов. И им уже не важно, кто из них – кто. Нужно пережить романтический гон и дождаться истины: есть родство душ или нет.
Он как-то болезненно улыбнулся. Романтический гон длиною в жизнь? Шутка…
— Просто хочу, чтобы ты знала: ты – моя вечная и единственная любовь, с которой слабость моя превращается в силу.
— Спасибо, Миша.
Я мучилась, но мне не помогали свыше. Выборы – человеческий удел. И все итоги их – тоже. Может быть, я выбирала не правильно? Толпы женщин вынесли бы мне вердикт: ума лишилась. Откуда такое душевное упрямство? Любила ли я в жизни? Да. Сначала – родителей, подруг, одноклассников. Потом единственного мужчину. А сейчас? Любовь никогда не мешала мне жить. Скорее наоборот – помогала. Но каждый раз я оказывалась обезоруженной, когда не могла ответить взаимностью Арсеньеву. Доброму, светлому, чистому Арсеньеву…
Миша тяжело поднялся, словно боец после ранения. Нам обоим предстояло переработать эту боль внутри себя.
Мы вошли в дом молча. Он остался в кабинете, а я поднялась к себе. Чемоданы были собраны, завтра я уеду. Сергей уже пригнал мою машину к московскому вокзалу и оставил ее на стоянке. Спасибо ему большое. Послезавтра меня ждет пыльный и родной город, спасение в работе и годами отлаженная жизнь.
Я набрала номер Илоны.
— Завтра выезжаю.
— Наконец-то. Поговорила?
— Да.
— И как?
— Не очень.
— Знаешь, самое страшное уже позади. Операция сделана, теперь будем выздоравливать. Не куксись.
— Хочу домой.
— Еще бы! Потерпи. Одно платье осталось.
Что у нее за характер? Неунывающий. Жизнь не сложилась. А она — улыбается. Всегда.
— До скорой встречи. Приеду, позвоню!
— Жду!
Утром все семейство было в сборе. Думаю, что Клавдия Ивановна и Егор Иванович уже были в курсе. Дети же, как обычно, пребывали в приподнятом настроении и ни о чем не догадывались.
— Ты когда вернешься?
Я резко обернулась на вопрос Ивана и встретилась глазами с Михаилом.
— Как только дадут отпуск – сразу приеду. И ты ко мне приезжай. Дорогу знаешь. Договорились?
— Ир, ты только замуж не выходи. Я вырасту и сам на тебе женюсь.
Этот отрок меня уморит. Клавдия Ивановна кисло улыбнулась. Пора прекратить эти поминки. Сил нет.
— Так. Со всеми прощаюсь здесь. Меня никто не провожает. К жениху это тоже имеет отношение.
Поцеловала Ивана в макушку, распрощалась и только в машине немного расслабилась.
— Миша, я у тебя хотела книжку одну попросить. В долг. Как только найду – вышлю. Только вот взять не решилась. Теперь жалею.
— Там для тебя завернут подарок, посмотри.
Рядом на сидении и впрямь лежал пакет, который я сразу не заметила. А в нем – «Подвижнические слова» Исаака Сирина. Мне сдавило горло, слезы подступили так близко, что удержать их не было никакой возможности. От кого я отказываюсь? Что творю? Еще там лежал очень большой камень, который едва поместился у меня на ладони. Ах, да, Миша рассказывал. Это слюдит. В самом центре сверкал огромный, частично ограненный изумруд. Его нельзя было достать, взять в руку. Он почти на треть был утоплен в породу. Есть и недоступен. Чистый, прекрасный, как зеленый лед.
— Он очень похож на тебя, — Михаил нарушил молчание, — прекрасное и неприступное чудо природы.
Это было слишком. Я так разрыдалась, что он не на шутку испугался и остановил машину. Пересел ко мне на заднее сидение, обнял, как отец маленькую девочку.
— Прости дурака, Дюймовочка, маленькая моя, не рассчитал. Вот ведь Ромео недоделанный. Не плач, прости.
Так горько я плакала всего три раза в жизни: когда умер папа, когда умер Синельников и, когда я думала, что умер Михаил, там, на далеком подмосковном кладбище в Поречье. Кого же я оплакивала теперь?
Но все когда-нибудь кончается. И слезы, и незабываемый мучительный отпуск, после которого нужно срочно лечиться.
В купе со мной путешествовали только женщины. Я облегченно вздохнула. И выпроводила Михаила, чтобы опять не расплакаться. Залезла на верхнюю полку, поменявшись с бабушкой билетом,укрыла голову подушкой и, давясь слезами, решила не спускаться вниз до самого приезда в столицу.
Когда поезд тронулся, Арсеньев все еще стоял на противоположной стороне перрона.
Одни направляют гнев на других. Это не верно. Другие — на себя. Это самоубийственно и не разумно. Гнев – всего лишь инструмент, с помощью которого можно менять отжившее старое внутри себя на новое. И на этот раз он мне помог. У моей машины кто-то сильно ободрал левое крыло. И, как ни странно, это происшествие переключило тумблер моей раскисшей романтичности в состояние привычной иронии. Я почувствовала себя снова собранной, столичной барышней, готовой и к встрече с гаишником, и к дорожным полицейским и к нахалам, которые подрезают машины, видя женщину за рулем. Здравствуй любимый город с пробками! Подъезжая к дому, я пришла в себя окончательно.
Настойчивый телефонный звонок заставил меня бросить сумки в прихожей. Ну, конечно, у кого может быть нетерпение, схожее с младенческим? Любимая подруга, не владевшая эмоциями, торопилась выяснить все подробности.
— Привет, ты дома?
— Нет, я в Париже.
— Если бы это могло быть правдой!
— Иля, я только что вошла в дверь, даже туфли не сняла. Мы же договорились, что я сама тебе отзвонюсь.
— Слово-то какое мерзкое отыскала, похоже на «отобьюсь». И пожалуйста. Не очень-то хотелось.
— Будет тебе. Приезжай через пару часов.
— Это другой разговор. Куда кота дела? Я ему тут пашинку прикупила на рынке.
— Он пока у мамы. Привози. Прямо сейчас включу холодильник.
— А тебя чем побаловать?
— Это я тебя буду баловать. Клавдия Ивановна целую сумку кулинарных деликатесов передала.
— До встречи!
Мой дом – моя крепость! Пусть воздух в квартире нежилой, пусть холодильник выключен и кухонные полки пусты, как после ремонта. Пусть не работают фильтры на ввод воды в квартиру, и на балконе совсем нет цветов, пусть жалюзи закрывают уличные стекла, и пыль скоро взлетит в воздух вместе с движением штор. Пусть меня ждет генеральная уборка! Радовало главное — я вернулась домой из заточения на свободу и от этого мне очень хорошо!
Как бы в ответ на мои мысли с кухни потянуло легким, знакомым ароматом жареной картошки. Привет тебе, сосед! То, что совсем недавно отравляло мне жизнь, сегодня показалось веселым, уютным и безобидным. Нужно отнести ему пирожков. Углеводы к углеводам!
Решительно встала с дивана, сбросила туфли и босиком вышла на балкон. Московский вечер одаривал запахами сигарет и парфюма от соседей справа, легким дымком от костра, который доносил восточный ветер со стороны Капотни, а также густым ароматом выхлопных газов. Будто и не уезжала! Любимая газовая камера! Здравствуй!
Наверное, стоит путешествовать хотя бы для того, чтобы ощутить радость возвращения и понять, что позитив с негативом ни в коей мере не селятся вокруг. Внешняя среда на удивление постоянное явление, в отличие от индивидуального ее восприятия. То, что плохо сегодня, может оказаться вполне сносным завтра. Весь спектр оценок живет внутри человека. Ну что же? За работу!
Через два часа квартира слегка начала напоминать жилое помещение. Правда, беспорядок усилился, потому что из открытых чемоданов наружу выбрались платья, кофточки, туфли, книги, пироги, пряники и даже запеченный гусь. Я устало села на диван, вспомнив слова мамы: «В день приезда не усердствуй с уборкой, все постепенно придет в норму». Хорошо! Постепенно, так постепенно. Именно в этот момент прибыла Илона.
— Ты шикарно выглядишь, подруга. Загар потрясающий! И румянец какой-то земляничный. Или это младенческий диатез? — она была рада моему возвращению и ничуть этого не скрывала.
— Я тоже рада тебя видеть. Как же я соскучилась! Пойдем есть, и потом пить чай.
— Так ты не отменила свою глупую привычку — не есть в дороге?
— Не отменила. И если учесть, что в пути я уже сутки – делай выводы.
— Я их давно сделала. — Илона засмеялась, — чокнутая, дополнения излишни.
Спустя час мы сидели на диване в одинаковых позах, обняв коленки, и болтали.
— Что-то я тебя не пойму. Вроде бы все замечательно, а ты какая-то не слишком счастливая.
— Иля, человек не может быть слишком счастливым или не слишком. Счастье – оно либо есть, либо ты его не чувствуешь внутри себя.
— Ну?
— Что?
— Так чувствуешь или нет?
— Не знаю. Мне было там спокойно, защищено, даже комфортно. Они все такие милые, добрые люди, правильные, цельные. Я – другая. Но дело даже не в этом. Все было сносно до разговора с Арсеньевым.
— Так и знала.
Илона встала и прошлась по комнате.
— Ты мне как-то говорила, что между Синельниковым и Михаилом есть явное сходство. Они – люди долга. А я всегда знала – масштаб у них разный. Теперь модно говорить об энергиях. Так вот их энергии – разные. Ты именно это ощущаешь, когда говоришь о счастье. Комфорт на него совсем не похож.
Я молчала, потому что хорошо понимала, что Илона говорит не о том. Но сообщать ей на этот раз правду не хотелось. Пришлось выкручиваться.
— Иля, они там жили полной и единой семьей, а я в нее никак не вписывалась. Вот и все.
— Все? – она смотрела на меня, как прокурор на процессе.
— Все.
Даже ей я не могла рассказать о том, что произошло со мной на самом деле. Самым главным на сегодня был поиск ответа на предположение: может быть, там, очень глубоко внутри спрятан мой Королевский рубин величиной с голову пантеры? Я только теперь надеялась заняться его поисками всерьез.
Проводив подругу, решила исполнить свое намерение — осчастливить соседа. Даже не переодевшись в уличную обувь, прямо в домашних тапочках спустилась этажом ниже. Дверь открылась практически сразу. На пороге стоял Олег, а вокруг него были в кучу свалены рюкзаки и штативы. Три дорогущие камеры возлежали на пуховиках, как на персональных матрасах, превращая куртки в оберег для заморской техники.
— Пирогов принесла и гуся. Мне надавали с собой всякой всячины, одной не осилить. Хочу поделиться.
Он улыбнулся, взъерошил светлый волнистый чуб и сделал пару шагов назад, молчаливо приглашая меня зайти. Близорукие глаза ласково смотрели сквозь внушительные линзы, но поднос взять из моих рук он, конечно, не догадался. Ох уж, эти мне ученые мужи!
Я направилась сразу в гостиную и водрузила гуманитарную помощь из Режа на край стола, заваленного множеством фотографий. Они были в формате А4, яркие, необычайно красивые.
— Откуда это? Ты что, фотографией начал увлекаться?
— Ир, это же профессиональные снимки, ты разве не видишь?
— Теперь вижу. Слушай, они мне сильно напоминают фотоработы Вадима Гиппенрейтера. Почти такая же красота и явно его почерк. Откуда это?
— Глаз-алмаз. Эти фотографии, считай, его ученика. Правда Вадим Евгеньевич, наверняка, и сам не знает, что у него есть такой ученик-поклонник. Но Пол именно его считает наставником.
— Пол? А кто такой Пол?
— Мой друг, микробиолог из США. Он сейчас придет, подожди, я вас познакомлю. Будет знать, кто пироги притащил.
— Как-нибудь в другой раз.
— Ну, как знаешь, — в голосе едва уловимо обозначилось разочарование.
— Приятного аппетита.
— Ага, спасибо.
Вернувшись домой, я полезла в книжный шкаф, чтобы отыскать альбомы Гиппенрейтера. Уселась за стол и утонула в красотах природы ближнего и дальнего зарубежья. Памятники архитектуры, Храмы, натюрморты. Любимым был альбом «Рождение вулкана». Сердце замирало от такой пронзительной красоты: будто Земля на миг распахивала окно в свои глубины, и дух перехватывало от мощи и силы ее внутреннего огня. Человек мнит себя всесильным? Боже, Боже, какое заблуждение! Если бы люди чаще всматривались в мир Вселенной, это бы поубавило и спеси, и гордыни, и соперничества. Барранкосы и вулканические долы создавали просто инопланетные пейзажи! Природа Дальнего востока и Камчатки обезоруживала дикой и первобытной красотой! Я опять хочу в поездку! Только теперь на Алтай. Зачем мне Алтай? Не важно. Хочу и все! Если бы я была мужчиной, то непременно стала бы путешественником. Вот бы снять фильм! Сколько замечательных дел на Земле, сколько красоты, спрятанной от человека, на просторах России! Какой мелкой, бескрылой и пустой кажется жизнь ночных клубов и ресторанных тусовок. Нужно обязательно сделать фильм! Хороший документальный фильм о фотохудожниках. Как только выйду на работу, займусь. А то кормим народ примитивной кашей без масла, соли и сахара. Я давно была уверена в том, что программы на телевидении нужно в корне менять. Кажется, Сергей Михалков говорил о том, что сегодняшние дети – это завтрашний народ. Так сколько же еще мы будем держать больших и маленьких на голодном пайке? И скармливать им суррогат вместо настоящей еды? А потом ожидать, что мы получим здоровое и умное поколение?
Опять телефон…
— Ариша, я тебя отвлекаю?
— Мам, ну, от чего ты можешь меня отвлечь? Я что министр? Или член парламента?
— Вот и славно. Кексика забери. Он скучает, как собака, не ест ничего.
— Сейчас приеду. А Сергей где?
— Он остался на даче, там дела накопились. Ему учиться скоро, не до этого будет. Вот он и решил там один похозяйничать.
— Отлично. Еду.
Окинув взглядом стол, сплошь заваленный альбомами, махнула рукой на непорядок и, взяв сумку с документами и ключи от машины, вышла и вызвала лифт. Этажом ниже кто-то шуршал пакетами.
У меня оказался попутчик. В лифт вошел постриженный «бобриком» мужчина лет сорока — сорока пяти, спортивного телосложения, среднего роста, в очках и с белозубой улыбкой.
— Привет, — от него пахло хорошим и не дешевым мылом, и еще чем-то природным… Ах, да, это запах содранной коры с дерева. Неужели есть такая туалетная вода?
— Привет, — я не испытывала ни смущения, ни дистанции.
— Пол. Будем знакомы, на пару месяцев стану вашим соседом.
Он говорил с сильным акцентом. Так вот ты какой, тайный ученик Вадима?
— Меня зовут Ирина, Олег предупредил, что у него погостит друг-микробиолог, который по совместительству любит фотографировать. Рада нашей встрече.
— И я рад, Ирина. Спасибо за пай. Вкусно.
— На здоровье. Возьму над вами шефство и принесу еще что-нибудь домашнее.
— Шефство? Это что?
Лифт остановился. Мы вышли.
— Расскажу потом, я тороплюсь.
— О кей!
Он быстрым шагом перешел улицу и скрылся за соседним домом. Какая странная энергетика… Мне столько приходилось общаться с людьми. Каждый раз это было по-разному. А сейчас у меня создалось ощущение, что я поговорила сама с собой.
Сколько времени нужно на то, чтобы подружиться? Для меня – минимально. Спустя неделю мы с Полом были «не разлей вода». Предсказуемость – качество замечательное. Быстро выясняется, что можно, а что нельзя. И дальше отношения приносят только легкое удовольствие. Табу налагалось на политику, эксцентричность, претензии и капризы. Во всем остальном – полная свобода. Со мной никто не носился, как с писаной торбой, никто не утомлял романтическими букетами, не пугал тестостероном и не подавлял толстым бумажником. Наши отношения быстро сложились, как с одноклассником, который списывал у меня сочинения, а мне предлагал конспекты по математике. Пол использовал любую возможность, чтобы узнать как можно больше о России, я же, в свою очередь, будучи душевным донором по рождению, засыпала его книгами альбомами, фильмами и беседами с талантливыми друзьями от искусства и науки. Сева, кинооператор, небом поцелованный, известный в своих кругах документалист, сразу ставший приятелем Полу, был готов помочь ему в съемках фильма. Они собирались делать серию про Альпы, Гималаи и Алтай. Илона наблюдала за нашей творческой возней и, кажется, готовилась к охоте на активного и перспективного американца. Флаг ей в руки! А вдруг?
Сегодня мы вчетвером сидели на удобных скамейках в Царицинском парке, спасаясь от вечерней духоты, и собирались послушать музыку в Екатерининском зале. Мужчины обсуждали поездку в Бийск. У Севы горели глаза, он уже выверил маршрут. Привалы и точки съемок в обязательной программе уточнялись, но Пол с его неуемной энергией просил продлить экспедицию дальше — к истокам Катуни. Места там заповедные, нехоженые, девственные. Он готов был нанять проводника за свои деньги. Одним словом, творческий азарт мужчин действовал заразительно. И я постоянно думала, как оформить и себе командировку или, в крайнем случае, взять пару недель за свой счет.
— Тебя уволят, — Илона, по обыкновению, была предельно точна в формулировках.
— Как бы ни так. Думаю заключить договор на текстовое сопровождение. А для этого мне просто необходимо все увидеть своими глазами. Иля, я очень туда хочу.
— Маньячка. Тебе Режа не хватило? Слышала пословицу: «С кем поведешься»? Ты скоро не только писать, говорить разучишься. Пойдем, пройдемся. Я тебе сладенького куплю, авось поумнеешь.
И, обращаясь к нашим спутникам в свойственной ей манере, спросила:
— Девушки, вам мороженое или пиво?
Пол с недоумением вытаращил глаза, а Сева, привыкший к общению с подругой, снисходительно уронил:
— Пиво, дорогой.
Мы не спеша двинулись по аллее в сторону палатки с мороженым.
— Скажи, как ты думаешь, у меня есть шанс?
Илона, конечно, имела в виду свое, девичье.
— Если не будешь выпендриваться, есть. Я заметила, как Пол на тебя смотрит.
— И как же?
— С интересом. Поедешь с ним в Канаду, поработаете вместе, приглядитесь. Может быть, он тебя к себе в Штаты пригласит. Не торопись. Ты остра на язык, умница, красавица, эрудит. Сама про себя все знаешь. Не комплексуй. Найди себе место в его хобби, и – вперед.
— С чего бы именно в хобби?
— А что ты понимаешь в микробиологии? Если бактерии и вирусы тебя вдохновляют интенсивнее – флаг в руку.
Она одарила меня таким красноречивым взглядом, что стало очевидным – современная микробиология только что потеряла выдающегося специалиста.
Подруга заметно повеселела. Намечался очередной роман. Жизнь для нее снова обретала смысл.
Больше всего в моем авантюрном проекте удивляло то, что препоны, которые я собиралась преодолевать, никак не начинались. Так безоблачно и гладко в моей биографии ничего и никогда не происходило. Словно Кто-то с волшебной палочкой дирижировал музыкальной пьесой «Мы едем на Алтай». Меня не только отпускали в командировку, но и грозились поучаствовать в издании книги о поиске страны Беловодье, если я сподвигнусь на этот эксперимент. И только мама смотрела грустными глазами, когда я с немереным энтузиазмом рассказывала ей обо всех творческих планах. Она настояла на том, чтобы я взяла с собой теплые вещи. Зачем? Ради ее спокойствия лучше было не сопротивляться. Вместо одного рюкзака получилось три. Но мужчины отнеслись к этому весьма дружелюбно.
— Я думал, будет больше, — сказал Сева примирительно. – Мебель не берем?
И вот наступил тот долгожданный день, когда экспедиция началась!
Уже на третьи сутки мы ехали по дороге в сторону Бийска на микроавтобусе, взятом на прокат. Раньше я никогда не была на Алтае. И теперь с большим интересом оглядывала все, что встречалось по пути. Пол периодически смотрел в карту, корректировал маршрут и с упорством, достойным подражания, без устали двигался к конечной цели нашего путешествия. По задуманному в Москве проекту они оставляли меня в поселении старообрядцев, а сами с проводником шли дальше по редко хоженым тропам, чтобы добраться до истоков Белой реки с именем Госпожа или, что то же самое, — Катунь. Мои возражения не принимались, как и настойчивые просьбы поехать вместе с ними. Они не хотели отвечать за хрупкое здоровье и безопасность и отвлекаться на заботу о слабой женщине. Уговоры не помогали. Мужчины ехали работать. А портить впечатление и удовольствие от этой работы в их планы не входило. Во время этого муторного перетягивания канатов я отметила, что американские мужчины в лице Пола оказались не похожими на наших, русских, таких, как Сева, более сговорчивых, душевных и терпеливых. Чтобы не поссорить их друг с другом, я решила смириться и не тратить силы на сопротивление. В конце концов, реальность такая, какая есть.
Первым разочарованием по приезде в поселок староверов оказалось весьма выраженное не гостеприимство. Меня поселили в «ничейном» доме на самом краю деревни, в гости не приглашали, и к разговорам расположены не были. Ну что же? Зато вольная и никому не подконтрольная жизнь на две недели мне была обеспечена. И это радовало. Я могла лазить по горам, ходить по лесам, купаться в озере, есть, спать без режима и, главное, читать сколько душе угодно. А еще мое тело совершенно обалдело от воздуха, какого-то инопланетного, чистого, в котором растворялись ароматы не виданных мной ранее трав и цветов. Наверное, именно таким воздухом дышали древние люди, еще не сделавшие губительную ошибку в выборе техногенной дороги в развитии цивилизации. От обилия разнотравья, солнца и птичьего гомона в этом заповедном месте возникали мысли о вечной, не проходящей весне. Казалось, что сюда никогда не проникнет стужа, снег, холодный дождь. Что над долиной, окруженной со всех сторон высокими горами, раскрыт загадочный и невидимый зонт, охраняющий от любых невзгод. Как будто именно отсюда начинались предместья таинственной страны Беловодье.
Пол, Сева и Тазраш, местный проводник, уходили на следующий день с рассветом. Три лошади несли на себе аппаратуру и весьма скромный скарб для двухнедельного путешествия. Звонко лая и метя дорогу пушистым хвостом, за ними увязалась Рута – долговязая, смешная псина: что-то среднее между лисой и волком. Лизнула мне руку на прощание и стрелой улетела по узкой тропинке вперед, как бы сообщая: «Айда за мной, путь открыт». Пол сверкнул голливудской улыбкой, а Тазраш кивнул головой, не поднимая глаз. Думаю, что таким образом он выражал уважение к женщине своих нанимателей. Сева хлопнут меня по плечу, как закадычного друга, и прибавил: «Не дрейфь!». Я проводила их «за околицу», проследила взглядом, как ровно и неспешно они уходили в сторону гор, и вернулась в новое прибежище, лишенное всех связей с внешним миром. Ни радио, ни телевидения, ни электричества, ни водопровода! К этому еще нужно было приспособиться. Предстояло «сочинить» очаг: к некипяченой воде я пока была не готова.
На дворе, в углу, я заметила аккуратно сложенные камни и решила сделать «кухню» под открытым небом. Вот когда понадобились навыки студенческих походов! Уже через час с большим удовольствием пила зеленый чай, решив, что это последнее послабление. Завтра на рассвете пойду собирать травы и начну заваривать свой, настоящий чай из алтайских цветков.
Неожиданно за спиной раздался тихий шорох. Обернувшись, я увидела маленькую глиняную кружку и миску. Их аккуратно выставили на плоском камне, который я не использовала при строительстве очага. Никого из людей! Я громко крикнула: «Спасибо!». В ответ – тишина. В кружке оказалось козье молоко, а в миске – мед. Волна благодарности прошла и растворилась в сердце. И дело было не в молоке и меде. Дело было в том, что меня не игнорировали. Они, эти таинственные «они» пригляделись, озаботились, пожалели. Это было как в сказке про далеких и добрых Берендеев, про то, что сначала «накорми, напои, а потом и расспрашивай…».
Я решила, что первый день потрачу на то, чтобы как-то убраться, организовать быт, одним словом, еще раз поиграть в «дом». Конечно, тут не было белых колон, огромного и чистого океана из моей мечты. Взамен заморскому дизайну под рукой оживало серое от времени, вековое дерево, из которого был выстроен мой теперешний «замок». Толстые бревна, согретые солнцем и отполированные столетиями, так и манили прикоснуться к себе щекой. А озеро, видимое прямо из окна, светло- бирюзовое, гладкое, отражало в себе легкие облака, отчего казалось, что в него кто-то пролил немного молока.
Уже к вечеру в маленьком доме стало по жилому уютно, мне удалось починить древнюю, срубленную топором кровать, повесить маленькие шторки, которые я соорудила из одной наволочки, припрятанной в рюкзаке, отмыть полы и вычистить отполированную временем столешницу. Одну лавку поставила к столу, а другую оставила возле небольших окошек. Букет собирать не стала. Мне неожиданно расхотелось лишать цветы жизни ради потакания городской страсти к украшательству. Уже вечером, когда я устроилась в спальнике на новом ложе, мне почудилось, что все, что обитало вокруг, таинственным образом соединялось со мной, как-то влияло и изменяло по своему усмотрению.
Ранним утром с полотенцем на плече я вышла во двор. На том же камне стояла еще одна кружка с молоком, а в миске дымилась каша из какого-то зерна. И опять – никого. Вернувшись в дом, я переложила мед в московскую «разовую» тарелку, вымыла миску и насыпала в нее изюм. Потом вместе с кружкой, свободной от вчерашнего молока, выставила на камень во дворе. Взяла ведро и пошла к озеру. Когда вернулась назад, камень был пуст. Как в далеком детстве, со мной играли. И мне нравилась быть здесь и дружить с «невидимкой».
В комнате, на кровати, свернувшись клубочком, примостился пушистый серый кот. При моем появлении он открыл один глаз, тряхнул ухом и, не почуяв беды, снова заснул. Ну, вот! Кекс le num;ro deux.
Со временем, под крышей дома, в тени, повисли веники из травы, которую я с усердием собирала на лугу. Двор приобретал жилой вид. Под полом нашла старую и ржавую косу и кое-как подрезала ей траву вокруг. Очень скоро получилось сено, из которого образовался мягкий наматрасник . На запланированное чтение времени не оставалось, хотелось работать, делать что-то своими руками и я трудилась с утра до вечера. Зачем? Не знаю. Все происходило само собой и казалось естественным, невзирая на полную нелогичность происходящего. Скоро вернется Пол с Севой и мы уедем домой. Но чем больше я оставалась в этом необыкновенном месте, тем менее мне хотелось его покидать.
Женщинам гуманитарного склада нравится размышлять, гуляя по цветистым лугам и поднимаясь на вершины зеленых холмов в поисках трав. Как важно, когда тебя не отвлекает суета города, звонки и иные изобретения человечества, специально придуманные для вторжения в личную жизнь. Люди создали техногенные лекарства от одиночества, которые его не отменяли, а лишь усиливали. Илона… Я скучала о ней… Она постоянно заводила новые и новые романы, впуская к себе в жизнь мужчину за мужчиной. Зачем? Пряталась в отношения, создавая видимость счастья? Карнавал ублажал и возбуждал чувства, но и только. Из него ничего не рождалось. Главное, что так и не рождалась она сама. Качество взаимоотношений заменялось количеством. Очередная страсть будоражила сердце и заканчивалась опустошением. А душа продолжала искать и бегать по ранее очерченному кругу или блуждать в лабиринте, как заколдованная. Я ведь тоже далеко не сразу поняла, что смысл человеческой жизни не ограничивается отношениями между мужчиной и женщиной. Это только начало долгого пути, в котором опасно застрять навсегда. И пока не приходит такое понимание человек нуждается в поддержке. Поддержка… Рудимент личной ахиллесовой пяты Ирины Городецкой. Ничто и никуда не исчезало. По закону сохранения энергии только трансформировалось и уходило все дальше и дальше, приглашая за собой. Моя любовь к маме, Илоне, Михаилу, его детям, ко всем людям жила со мной, во мне. Всегда. В какой-то период жизни она замаскировалась в противостояние. Но здесь это прошло, как болезнь под присмотром очень хорошего доктора. И не было больше смысла ерничать, играть и защищаться. Алтай освободил меня от всего наносного, пустого и лишнего.
Перед восходом Солнца, я отправилась навестить озеро, чтобы побыть с ним наедине. Ведь завтра возвращается Пол с Севой, и мы уезжаем в Москву. Гладь выглядела, как всегда, спокойной, ровной, будто ничто не могло поколебать ее уверенности в том, что высшим смыслом бытия является равновесие. Я устроилась на берегу. Очень медленно и величественно вплывала в небесный океан наша звезда, освещая горные вершины тем самым светом, который видели когда-то и наши далекие предки. Вполне возможно, что какая-нибудь древняя женщина много веков назад сидела здесь, на берегу озера, и так же смотрела, как Солнце зажигает новый день, гася звезды и наполняя мир людей теплом и светом наступающего дня. А потом я почувствовала, что меня пригласили в это утреннее торжественное безмолвие, глубинное спокойствие, в эту вытекающую из глубины старого мира жизнь, которая всегда была тут, несмотря на бесчисленные треволнения и катаклизмы снаружи. Отсюда начиналась страна вечной гармонии, тихого и безмятежного счастья, мое потерянное и возвращенное личное Беловодье… И вспомнились простые слова Исаака Сирина: «удерживайся от многого, заботься об одной душе своей, чтобы спасти ее от расточения внутренней тишины».
Именно в этот момент теплое дыхание коснулось сердца… Тот самый огонек, который питал душу и не давал ей заплутать в бесчисленных коридорах искушений снова зажегся Его великой милостью и любовью. И я четко осознала, что дом, который всегда искала, находился не во вне. Он жил глубоко внутри, где-то в душе души. И он там был всегда, только прятался от меня до поры, до времени.
И, набравшись храбрости, я, наконец, отыскала то место, ту точку во внутреннем беспредельном, где оказалось гармонично, просто и естественно, как дышать.
А потом пришло понимание, что отныне мне все равно где жить, потому что теперь, как черепаха, я везде и всегда буду носить свой истинный дом с собой. Внутри.
С того момента тепло осталось со мной ТАМ глубоко-глубоко и никуда больше не уходило.
«Дорогая мамочка, посылаю тебе письмо с оказией. По-другому отсюда не получится. Я просила Севу рассказать тебе о событиях, которые с нами произошли. Очень коротко, потому что мое письмо ждут, чтобы довезти до почты. Накануне отъезда местные пчеловоды нашли девочку. Она неудачно упала и сильно повредила колено. Ею оказалась та самая «невидимка», которая кормила меня медом и поила молоком, пока я жила в поселке и ждала возвращения нашей славной экспедиции от истоков Катуни. У девочки удивительное имя – Марфа. Она круглая сирота. Всем поселком ее выращивали. Когда за нами пришла машина, мы отвезли ребенка в ближайшую больницу. Там ей сделали операцию на коленной чашечке. Вот так мне пришлось остаться на Алтае. Не бросать же ее: зима на подходе. За меня не волнуйся. Как ты догадалась заставить меня взять теплую одежду? Ума не приложу. Только валенок не хватает. Словом, здесь так хорошо, что, если бы ты все увидела своими глазами, то сразу же успокоилась. Я живу в одном доме с Марфой, у нас огород, коза и пасека. Дров достаточно, печь к зиме нам прочистили, обмазали и побелили. Здесь такой замечательный народ! Такие люди! Целую тебя, моя хорошая, береги себя. Привет Сергею и мои пожелания успешно закончить учебу. Позвони, пожалуйста, Илоне. Пусть не скучает. Теперь я точно знаю, что она очень понравилась Полу. Хорошо, если у них все сладится».
Тамара Николаевна бережно сложила письмо и, стараясь не побеспокоить соседа слева, аккуратно убрала его в боковой карман куртки. Но тот не спал. Открыл глаза, улыбнулся ей и посмотрел на часы.
— Прилетели!
— Уважаемые пассажиры, — радостно сообщила стюардесса, — наш самолет совершил посадку в аэропорту города Горно-Алтайска. Температура за бортом минус шесть градусов Цельсия, время семь часов пятьдесят минут. Командир корабля и экипаж прощаются с вами. Надеемся еще раз увидеть вас на борту нашего самолета. Благодарим вас за выбор нашей авиакомпании. Сейчас вам будет подан трап. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах до полной остановки.
— Мишенька, нам бы валенки прикупить, — робко напомнила Тамара Николаевна.
Арсеньев погладил ее по руке:
— Купим, обязательно. И не только валенки.