Посеем семена добра…

Сонет 62

Самовлюбленность мною завладела —

Порок, проникший вглубь, неисцелим:

Он захватил и разум мой, и тело,

И нет лекарства справиться мне с ним.

Все мнится: красотою я отмечен,

И предан истине я всей душой,

И всеми совершенствами увенчан,

И нет причин в разладе быть с собой.

Но в зеркало взгляну потухшим взором -

Мое лицо изрезали года,

И говорит мне зеркало с укором:

"Самовлюбленность - вот твоя беда!"

Нет, я в себе твою красу пою,

Что старость вдруг украсила мою.

Перевод Игоря Фрадкина
 
	

«…попробуйте хоть денек один пробыть без серчания и досадования и скажите, как это вам удается…»

          Святитель Феофан Затворник

В парке гуляют трое: бабушка, еще довольно молодая и привлекательная женщина, мама — очень славное и юное создание с озорной челкой и смешливым взглядом и малыш, внук и сын, которому года два с половиной. Молодая мама бегает с ним «в догонялки», малыш смеется, он счастлив. Бабушка «излучает» волнение.

   — Сколько можно бегать, — увещевает она, — он уже весь вспотел и завтра обязательно будет кашлять. Рита, ну хватит же уже.

Малыш, и впрямь вспотевший, радостно шлепается в кучу осенних листьев и начинает сгребать их вокруг себя крошечными ладошками. Он будто плывет в желтом море удовольствия.

   — Только этого еще не хватало, —  в голосе бабушки слышны раздражительные нотки. –  Неизвестно, кто ходил по этим листьям, какие собаки тут бегали. Рита, да что же это такое.

Мама-Рита, поднимает малыша и за руку ведет к бабушке. Малыш упирается. Потом вырывает маленькую ручку и кричит:

-Сам-сам-сам! – и бежит к бабушке. Но, не заметив маленький бордюр, спотыкается, падает и ревет в полный голос. Толи от обиды, то ли от испуга, толи от боли-ушиба. Бабушка кидается на помощь внуку, хватает его на руки, гладит по голове, по ножкам, целует и приговаривает:

— У кисы боли, у собачки боли, а у Сенечки не боли.

— Мам, ну, и причем тут кошки и собаки? — Рита недовольно морщит носик, — Их любить надо, а не сваливать собственную косолапость. И вообще, это же мужичок растет. А ты с ним, как с девчонкой.

— Значит, если у меня внук, а не внучка, — сердится бабушка, — то пусть в грязи валяется, нос расшибает, носится до седьмого пота. Глупости какие. Тебя вырастила, на свою голову, ничего. И его выращу не хуже.

— Вот поэтому Андрей с тобой и ссорился.

— Сначала пусть ответственным отцом станет, а потом указывает, как детей воспитывать. Не нравится, няню оплачивайте. А нечем за няню платить – терпите.

Я чувствовала себя немного виноватой за «подслушивание». Но что же делать? Мы делили с бабушкой одну лавочку в парке.

-Пойдем домой, — бабушка уже не могла остановиться, — пора есть и вообще. С меня хватит. Как хорошо, что завтра понедельник, все уйдете на работу, и у нас все опять пойдет своим чередом.

Мама Рита послушно собирала в пакет мячик, совочек и формочки для «куличиков».

Сенечка, совершенно успокоенный, и уже забывший о своем падении радостно улыбался. Бабушка взяла его за одну ручку, мама за другую  и они пошли к выходу. И там нужно было спуститься по четырем ступенькам вниз.

— Сам-сам-сам, — услышала я громкое и настойчивое.

— Ну, уж нет, — бабушка решительно взяла мальчика на руки, — никаких «самов». Ты маленький еще самостоятельно по лестницам ходить, нос расшибешь.

На этот раз мама-Рита молчала. Я наблюдала за ними до тех пор, пока они, перейдя дорогу, скрылись во дворе соседнего дома.

   Мне вспомнилась одна история. Молодая женщина, после окончания института, работала в экспедиции с нашими полярниками. Попав в буран, отморозила ногу, которую спасти не удалось. Вернулась на большую землю инвалидом. Но не сдалась. У нее через несколько лет родился сын. Воспитывала она его одна. Помню, как в такой же осенний день, они откуда-то возвращались домой, а у подъезда разлилась лужа, не то, чтобы очень большая, но и не маленькая.  Андрейка, которому было года три, хотел ее обойти, но мама скомандовала:

— Перепрыгни!

И он перепрыгнул. При этом наступил на край лужи, когда приземлялся, и обрызгал свою чистенькую курточку.

— Попробуй еще раз, — посоветовала мама.

Он прыгнул обратно к ней. И опять немного «не долетел».

— А теперь, давай вместе.

Я со страхом наблюдала, как она собирается прыгать на протезе. Но у нее получилось. Получилось и у Андрейки. Счастливые, они пошли домой. Она всегда воспитывала его «на преодоление». Раньше всех во дворе он научился кататься на велосипеде. В четыре года ходил в булочную, которая была во дворе нашего же дома. Всегда самостоятельно ходил в школу, никто его не встречал и не провожал. И вот что удивительно. Из него вырос настоящий мужчина. Именно такой, о котором в тайне мечтает каждая девушка. Мужчина, который не ноет, не боится трудностей, за которым, и впрямь, как за каменной стеной. Именно она сказала мне, когда я в первый раз вышла с коляской во двор.

-Мальчик? – ее глаза лучились.

-Мальчик, — ответила я радостно.

-Учи его жить так, чтобы он, если вдруг останется без тебя, был выживаем. Жалей, но по другому, не по бабьи, по человечески.

«Сам-сам-сам»  вспомнилось мне. Как же это важно именно для мальчика. Сам пробую, сам делаю, сам набиваю шишки, сам совершаю ошибки, сам их исправляю. И чем раньше это начнется, тем менее значительными окажутся «проблемы переходного возраста» и «инфантильной юности». Тем увереннее, сильнее, бесстрашнее станут многие мальчики, которым, порой, так мешает наше «бабье» воспитание и так не хватает «мужского начала».

» Не сердись на людей, а попробуй посмотреть на них через призму любви. Тогда ты сама не заметишь, как каждое слово о них обернется молитвой.»

                 Сестра Илария

Я выросла в семье врача и с самого раннего детства слушала «истории болезни» детишек, которых лечила моя мама…. Мама, такое теплое, такое родное слово. Она рассказывала, как во время Отечественной войны, ей было всего одиннадцать лет, она осталась совершенно одна в холодном и разбомбленном доме. Ее отец и мой дедушка был на фронте, а ее маму и мою бабушку увезли в госпиталь.  Морозы были лютые. А в соседней маленькой комнатке лежала старенькая и очень больная бабушка. Бабушка Анеля – мамина бабушка и мама моей бабушки. У нее было очень больное сердце. Мама говорила, что несмотря на это, бабушка Анеля была всегда в трудах и заботах, никогда себя не жалела, только разве иногда вздыхала, что всей большой семьей пришлось покинуть родной Двинск и перебраться в Россию. И так случилось, что бабушка слегла именно в тот момент, когда кроме маленькой девочки, моей мамы никого не было в квартире.  Проболев совсем немного, бабушка Анеля умерла. Мне сейчас даже трудно себе представить состояние ребенка, одного, под бомбежками, замерзающего, голодного, на руках у которого оказалась мертвая бабушка. Мама рассказывала, что бегала на первый этаж в дворницкую, чтобы ей помогли обмыть бабушку перед похоронами. Жена дворника, добрая женщина, не отказалась помочь ребенку. Мама рассказывала, как они вдвоем обмывали бабушку, потом как шили ей погребальное платье, как хоронили. Когда я слушала ее рассказы, какие-то спокойные, как будто все, так и должно было бы быть, то невольно думала: сколько же выпало боли на долю наших людей? Чтобы носить своей маме и моей бабушке передачи в госпиталь, эта одиннадцатилетняя девочка, пошла работать в дом пионеров – вязать, и стала получать рабочую карточку. При этом училась в школе и выживала в полуразрушенном доме. Иногда я задаю себе вопрос: смогли бы выжить наши сегодняшние дети, если бы на них «упали» подобные испытания?  Может быть уже тогда, когда она ухаживала за больной бабушкой, и пришло решение стать врачом? Мама говорила, что играла в доктора всегда, сколько себя помнит. Ее сильный и добрый характер помогал детишкам вставать на ноги. Уже, будучи очень старенькой, страдая от того, что больше не приносит пользы, она тихо и радостно говорила: «У меня не умер ни один ребенок».

   Возникает вопрос. О чем я пишу? О маме? Но о ней я бы писала очень много, историй в ее врачебной практике хватило бы, чтобы заполнить не один сайт. Пишу я потому, что именно сегодня я встречалась с другим доктором, тоже «старого поколения». Доктором, который тоже «уходит на отдых». И она вдруг сказала мне важные и очень своевременные слова. Именно этими словами и захотелось мне поделиться с вами. Уходит эпоха настоящих врачей, замечательных диагностов, людей, всей жизнью преданных своему делу. Мама никогда не говорила – я работаю. Она говорила – я служу. Уходит эпоха тех, кто всей своей жизнью «служил» и помнил о клятве Гиппократа каждую минуту. Уходит поколение людей, для которых медицина была сродни искусству, а не профессии. Уходит поколение врачей, которые лечили не болезнь, а больного, которые не были «узкими специалистами», которые знали о своих пациентах все.  И наступает эра иной медицины.  Так вот, как сказала мне Светлана Федоровна, очень опытный клиницист, она была на конференции врачей-кардиологов. Там выступал «один из светил», уникальный врач, педагог, профессор. Из этических соображений умолчим и об имени и о месте его работы-службы. Он тоже из «уходящего поколения». И сказал он следующее: « Мы имеем в сегодняшнем арсенале практически совершенную технику. Если к нам привозят пациента в течение часа после того, как случается беда, мы можем восстановить его жизнь. За очень короткий промежуток времени мы можем провести точнейшее обследование, сделать сложнейшие анализы. Все это так. Но мне очень горько, что уходит главное: связь между врачом и пациентом. Связь между человеком, который может помочь и человеком, который ищет помощи. Мы перестали говорить с больными, мы перестали собирать анамнезы. Нам все равно, какого цвета кожа, у заболевшего человека, какие глаза, цвет губ, как «живут» его руки, что у него на душе. Теперь говорить о  триединстве врача-больного-болезни, о том, чтобы пациент «помогал» врачу, преодолевая свой личный страх, дурные наклонности, сложную наследственность и т.д., просто не приходится. Я наблюдаю за тем, как интерны больше не говорят со своими больными. Теперь между врачом и больным – пропасть. Наступило сложное время, когда человек в болезни оказывается совершенно беспомощен и одинок, а отношение к нему формируется как к биологической машине, подчиняющейся тем или иным законам. И я думаю о том, что же важнее: вылечить тело или успокоить душу? Почему, как раньше, нельзя совместить эти два подхода?»

   Именно эти слова мне говорила моя мама не так давно, когда с горечью и болью я услышала от нее: «Уходит доверие к врачам. Что-то случилось. Что-то пошло не так». И я все чаще задаю себе вопрос: «Почему мы все еще продолжаем разрушать все до основанья, а затем,….. мы наш мы новый мир построим…» Неужели это уже стало генетической  программой, заложенной миной,  замедленного действия. Почему нельзя брать из прошлого лучшее, что в нем было? Почему нельзя пользоваться опытом людей, которые всю жизнь положили для того, чтобы этот опыт приобрести? «Мы наш, мы новый мир построим….» Построили. Господь сказал: «По плодам узнаете их».  Горек тот плод получается….Если из человека уходит человечность, то, что дальше? А если из врача?

«Когда светит солнце и дует ветер, то у солнца – свое тело и своя природа, и у ветра – своя же природа и свое тело. Так и грех примешался в душе; но и у греха и у души своя особая природа».

«Источник изливает чистую воду; но на дне его лежит тина. Если кто возмутит тину, — весь источник делается мутным. Так и душа. Когда бывает возмущена, срастворяется с пороком. И сатана чем-то одним делается с душою; оба духа во время блуда или убийства составляют что-то одно. В иное же время, самостоятельная душа действует сама по себе, и раскаивается в своих поступках, плачет, молится и приводит себе на память Бога. А если бы душа всегда погрязала во зле, то как могла бы делать это? Потому что сатана, будучи жестокосерд, никак не хочет, чтобы люди обращались к покаянию».

«Если человек плотский решается приступить к изменению себя самого, сперва он умирает и делается бесплодным для оной прежней лукавой жизни».

   Осенние каникулы были у Оленьки любимыми. Дедушка и бабушка в это время всегда ездили на дачу «закрывать сезон». Уж и хлопотливое время было! Ее брали с собой, чтобы помогала.

   Дедушка грядки перекапывал на весну. А Оленька с бабушкой сажали чеснок, укрывали петрушку. Только солнышко весной пригреет, снег растает, а петрушка тут и вылезет на свет и к небу потянется. Приедут они все весной на дачу, а тут и зелень к супу готова, выросла уже. Вот здорово будет. Оленька очень радовалась, что стала «взрослой» и могла приносить пользу всей семье.  Тюпа, превратившийся в огромного кота, вел себя  степенно. За жуками не гонялся, грелся на печке да на солнышке сидел, щурился и лениво наблюдал, как все работают.

   — От чего мне весело, от чего мне весело, от того что песенка села к нам на лесенку, — пела Оленька сметая с дорожек листья старой березы. – От чего мне весело, от чего мне весело, от того, что солнышко глянуло в оконушко!

В маленьком пруду за забором припозднившиеся утки подняли шум и гам.

   — Дедуля, пойдем, посмотрим, что там такое происходит, — Оленька уже летела к калитке.

  Дедушка, оставив лопату, пошел следом за внучкой. На старом пруду, заросшем ряской, утки устроили игру в горелки. Они взлетали и тут же опускались на воду, будто тормозя розовыми перепончатыми лапками, шумели и радовались, щелкали клювом по воде, когда пытались выловить еду, словом устроили такой шум и гам, что дедушка засмеялся. Оленька любила, когда дедушка так смеялся —  молодо, заразительно. В уголках его глаз сразу появлялись лучики морщинок, так похожих на утиные лапки.

   — Деда, а как же? – Оленька вдруг сделалась серьезной. – Ведь все уже улетели, а эти-то, замерзнут же зимой.

 Дедушка ласково улыбнулся.

   — Пока вы с бабушкой спали вчера, я в лес ходил. Поглядел, что там делается? Да белку видел. Хвост у нее еще рыжий и яркий, да и шубка тоже. Белки ведь к снегу серенькие становятся. А это что значит? Значит, не скоро еще снег ляжет. И утки успеют улететь.

И как бы в ответ на его слова все утки, как одна, поднялись в небо.

   -Дедуля, смотри, — Оленька задрала голову в высокое небо.

Там летел небольшой клин диких уток. Поднявшаяся с пруда стайка быстро догоняла своих сородичей. Дедушка и Оленька долго провожали глазами ровно выстроившийся клин. Помахали ему руками, пожелали уточкам долететь благополучно, и пошли каждый по своим делам. Оленька дорожки мести, дедушка грядки докапывать.

Стояла середина осени. То благодатное время, когда природа расцвечена всеми оттенками золотого, пурпурного, коричневого, темно-зеленого, оранжевого. Яркие пятна кленов, непередаваемой красоты и всевозможных оттенков обрамляли дачный поселок в Переделкино, куда нас пригласили на вечернее чаепитие друзья, приехавшие из Исландии. Это был их  отпуск после долгой и не простой работы. Там 27 лет назад родился их сын. Сюда, на дачу к бабушке и дедушке, он приехал впервые. Все здесь ему не нравилось. Все подвергалось критике: от воды, с легким привкусом железа из-за очень старых труб до дизайна помещений в стиле 40-х годов.  Он бродил по заросшим аллеям, капризничал, когда его звали к столу; вызывающе язвил, когда пытались его о чем-то спрашивать. Одним словом, его тут все откровенно раздражало, несмотря на то, что родители, давно покинувшие Россию и измученные ностальгией, пребывали просто в детском восторге. После шумных приветствий, чая из старого и пузатого самовара, обилия пирогов с яблоками и ватрушек, после долгого разговора и воспоминаний университетской юности за огромным овальным столом под старым оранжевым абажуром, я незаметно «улизнула»  в старый сад. Устаю даже от самых близких людей, если общение длится продолжительное время. Раздумывая о возможном профессиональном «выгорании» и все большем стремлении к уединению, я сразу не заметила рыжую замшевую куртку, которая «пряталась»  среди невысоких молодых кустов орешника. Алик неожиданно быстро вышел на тропинку, преграждая мне путь с детской надеждой меня «напугать». Стараясь его не разочаровывать, я тихонько вскрикнула.

  — Ага,- смеясь, пробасил он с явным акцентом, — хоть кто-то сохранил чистоту восприятия.

 «Вот тебе и раз», — подумала я. – «Совсем недавно ему совершенно не нравились детские реакции его родителей, не разделявших его неудовольствий». А вслух добавила:

   — Ваша куртка практически слилась по цвету с листьями орешника. Трудно было заметить. Гуляете или на охоту вышли?

   — Конечно, на охоту. Себя развлекаю, как могу. Вот попугаю кого-нибудь, Вас, в частности, потом на машину и в город. Мне эти местные красоты ни к чему. Кстати, если собираетесь ехать сегодня, могу подвезти.

Честно говоря, я очень обрадовалась, потому что не люблю ночевать не дома, потому что завтра утром у меня запланированы дела, потому что поздние электрички не люблю с самого детства, потому что, потому…

   — Вот спасибо! А когда Вы собираетесь ехать?

   — Да через часок. Погуляем?

   — Конечно, погуляем, с удовольствием.

Мы вышли на дорожку, ведущую к опушке небольшого леса, и пошли вдоль нее.

   — Знаете, после красот Исландии  я как-то не могу восхищаться гусеницей на желтом листе, — сказал он мне неожиданно.

   — А разве от Вас  ждали восхищения?

   — Ну да, родители всю дорогу твердили, что как только я все это увижу, тут же все вспомню на генетическом уровне и начну восторгаться.

   — А-а-а-а, вот оно что….Я, честно говоря, подумала, что они просто хотели разделить с Вами радость своего возвращения. Просто радость, а не пейзажи…

Он бросил на меня скользящий взгляд.

   — Бросьте Вы свои штучки психологические. Просто говорить не умеете, что ли?

   — Наверное, для меня это и есть – просто говорить.

   — Скукотища. Я-то думал, что собеседника нашел, не тут-то было…

   — Простите, что не оправдала ожиданий…

  Не люблю я рокировок и словоблудий, маскирующих внутреннее и настоящее. Старею, наверное. Значит, не только от обилия контактов, но и от пустых слов устаю… Есть над чем подумать.

   -Обидел? – удивил меня Алик некоторой чуткостью.

   — Скорее, помог, — проронила я, подумав, что, когда ЭГО одного говорит с ЭГОм  другого, пустоты не избежать.

   — Думаю, что Вы и сами видите, что я – махровый эгоист. Но, зато, не лукавый. Мог бы сейчас целую теорию изобрести. А я просто говорю, что мне  решительно все тут не нравится.

  — Алик, я Вам верю, вот только не могу понять, зачем Вы так упорно это констатируете. Ну не нравится, и что? Не всем же здесь может нравиться. Чего так заострять?

   — Ну, я же Вам и говорю, эгоист. Все не для меня, а им наплевать. Просил же меня одного отправить куда-нибудь,  люблю юг Франции. Так нет же, историческая родина…. Предки, гены, ерунда всякая.

  — Ну, ведь это недолго? Всего месяц, можно потерпеть.

   — Значит, они ради меня терпеть не хотят, а я ради них – терпи. Интересно получается.

Я уже склонялась к тому, что поздние электрички не такое уж большое зло. Да и  время показывало не больше девяти.

   — Может быть, вернемся в дом? – вопрос мой был явно риторический.

   — Ага, капитулируете. Никто не выдерживает меня долго. Все  бегут. И девицы мои тоже. Бегут.

Он шел рядом, высокий, под два метра, темноволосый, красивый. Очки в дорогой роговой оправе придавали ему какой-то особый шарм и намекали на «высокий» стиль. Он был умен, образован и, при этом, одинок. И почему-то мне это было близко…

  -Слушайте, а давайте поедем прямо сейчас? К нам в город, я Вам на гитаре поиграю, кофе сварю. Умею, знаете ли. Стихи свои почитаю.

А потом как-то развязно и при этом смущенно добавил:

   -Да заметил я, что Вы там,  за столом тихо грызли свой пирог и больше молчали. Заметил и оценил. Поехали. Что тут делать?

Моя «внутренняя отличница» растерянно молчала. Гитара, стихи? Может просто поговорить хочет?

Перед глазами появилась  уютная комната, рабочий стол с компьютером, большая лампа, теплый свет, любимый крошечный песик, который ждет моего возвращения, книжки и тишина….

Кажется, я никуда не хочу ехать, кроме своего дома. Мое ЭГО сегодня предпочитало рутинное и безопасное однообразие. Оно не желало перемен; ему хотелось, чтобы сегодняшнее было похоже на вчерашнее, а тут – гитара и стихи…

   — Где Вы оставили свои вещи? Возьму ключи от машины, Ваши вещи и вернусь. Ждите здесь, подальше от дома.

   — Алик, я что-то не очень понимаю Ваши «ходы». Почему бы мне не проститься с друзьями, самой не зайти за вещами? Что за игры, в самом деле?

  — Но ведь, не стандартно, правда? Или хочется обыденности?

«Очень хочется», — подумала я. Но отчего-то сказала:

   — Подожду тут. Хорошо.

Через полчаса мы мчались по шоссе в сторону города под музыку Визбора «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».  Машину он водил замечательно, хотя у нас это делать не так просто. Довольно быстро мы оказались в уютной и большой гостиной моей университетской подруги. Эту комнату я помню с давнего времени. Тут мало что изменилось. От этого мне стало легче. ЭГО не любит перемен, я бы даже сказала, что оно боится их. Усадив меня в большое и удобное кресло, Алик отправился готовить кофе. Захотел удивить, и удивил. Кофе был бесподобен. Потом он аккуратно достал гитару из потертого футляра. И я замерла. Это была старинная скандинавская гитара с удивительным звучанием, которая запела в его руках так, что я тут же забыла о родном доме,  мягком халате и любимом одиночестве. Он пел мне старинные саги в собственном переводе, пел практически профессионально. И, незаметно для меня, окончательно погрузил нас   в мир рыцарей, фонтанов, охоты, прекрасных дам,  замков, благородных чувств и нежных привязанностей.  Как же красив был теперь  молодой человек в этот момент! Куда исчезли капризность и насмешливость, позерство и зазнайство?  «Он родился или слишком рано или ужасно поздно», — почему-то подумалось мне. Но это было явно не его время. Бывает же такое!….

   — Ну, а теперь, на мои стихи. Слушать-то будете? – его глаза были вдумчивыми и спокойными, как будто из нас двоих именно он попал домой, приглашая меня разделить радость его времени.

И он запел о молодом человеке, который боялся полюбить. Который всю жизнь только и делал, что ждал, когда придет кто-нибудь и отдаст ему всю душу и все сердце. Он тосковал, томился и ждал такой любви, но она не приходила. Были романтические истории, были поиски, было многое, что окрашивалось желанием «получать». И наступила пустота. И она длилась до тех пор, пока он не понял, что по-настоящему боится настоящей близости. Что именно то чувство особенности, в которое он сам себя обрядил, только выращивало его собственное самомнение и не позволяло заглянуть в душу другого человека. И произошел взрыв изнутри. Он закончил словами о том, что не достаточно видеть в себе плохое и пытаться это исправить. Очень важно найти в себе хорошее и умножить его многократно.

    Мы очень долго молчали. И это молчание не было пустым. Бывает молчание, которое заполняет смыслом все пространство вокруг.

   — Кажется, что Вы не жалеете? – Алик стал спокойным и мягким.

   — Знаешь, я давно не чувствовала себя такой счастливой, — ответила я ему совершенно откровенно.

   — Теперь я нашел того, кто будет меня слушать, — в его глазах опять начали появляться смешинки.

Действует отрезвляюще. Мне тут же захотелось домой, чтобы не портить впечатления.

   — Не бойся, — ответил он мне. – Мы же уже поговорили душа с душой. Спектаклей с ужимками больше не будет.

Зазвонил сотовый телефон. Моя подруга выговаривала мне, что нас «ветром вынесло» с бабушкиной дачи. Я ей сказала, что ее сын мне сейчас играл и пел. Что мы у них дома и пьем кофе.

  — Я так и подумала, что эта сладкая парочка подсядет на гитару, — засмеялась Инна. – Ну как он тебе? Хороший, правда?

   — Исключительно замечательный, — ответила я ей, чувствуя, что помолодела лет на тридцать.

   — Отвези меня домой, — попросила я Алика после разговора с его мамой.

  —  Поехали. Знаешь, когда ты приедешь к нам в Исландию, ты поймешь все, о чем я сегодня пел.

Я столько тебе хочу показать.

    Так началась наша большая общая дружба. Потом я была крестной мамой его дочки, потом они гостили у меня на даче, потом…. Но это уже совсем другая история.

Завещание сестрам.

«Нрав твой да будет кроток, уста молчаливы, сердце смиренно, дух умилен. Смущенного, унывающего старайся ободрять словом любви. Болезни греховные врачуйте пластырем милосердия. Все старайтесь иметь радостный дух, а не печальный.»

                        Преподобный Серафим Саровский

Был один из тех летних душных вечеров, когда за долгий день асфальт разогрелся почти до температуры плавления  и  к вечеру, чтобы не дать прохладе утешить измученных москвичей, продолжал, как паровое отопление, отдавать накопленное тепло в воздух. В такие вечера становилось тяжелее, чем днем. Сумерки, опускающиеся на город, марево, духота и усталость не столько от рабочего дня, сколько от необходимости пребывать в этой асфальтовой камере до следующего жаркого дня. Поливальные машины уже начинали свою работу. То там, то тут слегка начинало веять прохладой от разбрызгиваемой воды. Но она высыхала так быстро, что надежды на облегчение от зноя быстро улетучивались. Я шла к остановке трамвая на встречу со своей приятельницей, которая работала в районной поликлинике и заведовала отделением гинекологии. Сегодня у нее была вечерняя смена. Часы показывали половину девятого.

     Рита, неся в руке достаточно толстый портфель с бумагами, быстрыми шагами шла на место встречи с другой стороны. Мы уже заметили друг друга.

   — Как же здорово, — подумала я в тысяча тридцать первый раз, — иметь такое худенькое тело. И жара  не имеет значения.

   — Привет, — раздался ее голос, — опять завидуешь моей худобе?

 Застигнутая на месте преступления, я виновато улыбнулась. Самое время подумать об адекватности самооценки. Иногда психология  начинала меня здорово  раздражать.

   — Привет, — улыбнулась я примирительно.

   — Идем ко мне, чаю попьем, поговорить надо. – Рита не торопилась объяснять причину своего звонка. Он раздался днем, часов около четырех. Я была одна. Предложила поговорить по телефону. Но подруга настаивала на личной встрече. Что могло произойти? Очень спокойная, уверенная в себе молодая женщина, она жила одна в своей двухкомнатной квартире на Чистых прудах, любила свою работу, занималась ей достаточно давно, поэтому ожидать «сюрпризов» было бы опрометчиво. «Похоронив», как она любила говорить, свою первую и последнюю любовь, вся ушла в работу и в науку. За все годы нашего знакомства я не знала более ровно идущего по жизни человека. Она всегда находилась в  «повествовательной» форме.

    Сидя в  ее кухне на широких деревянных лавках, и наслаждаясь чаем со льдом, я подумала о том, что кресла в тропическом климате возможны только при наличии кондиционеров. Почему-то у Риты их не было. Но зато были лавки – деревянные, сосновые, резные, широкие, очень удобные.

   — Я решила уйти с работы, — сообщила мне Рита.

Прочитав немой вопрос не только в моих глазах, но и во всей фигуре, она добавила:

   — По идейным соображениям.

Иногда люди очень удивляют. Особенно, когда жарко, и особенно, когда мозги претендуют на очередной отпуск, а  душа пребывает в безблагодатном расслаблении.

   — Знаешь, я даже не нашла себе места. Уйду в «никуда». Потом разберусь.

Ни годовой отчет, которому, конечно еще не время, ни  распри в женском коллективе отделения, ни «головомойки» начальства, ни жалобы пациентов никогда не могли вывести ее из состояния равновесия.  При любых неприятностях она думала, потом исправляла ситуацию, по-мужски, без истерик, деловито и спокойно.

Следуя своему «внутреннему образу», я приготовилась слушать.

   — Не могу больше подписывать документы на аборты, — сказала Рита. Сказала, как отрезала.  —  Я понимаю, что делала это много лет. Делала. А теперь не могу. Знаешь, я столько времени работаю с женщинами, что успела заметить очень странную тенденцию. Раньше, когда приходили по третьей или четвертой беременности, к матери было какое-то другое отношение. Как к героине, что ли. Сейчас – третий ребенок вызывает нездоровую злость. Представляешь, я не раз была свидетельницей разговора своего молодого интерна о том, что нечего «голытьбу» плодить. Она потом мне сказала:

   — Маргарита Сергеевна, в семьях с хорошей генетикой, в семьях с приличными средствами или с хорошим образованием детей всегда один-два. По моему участку плодятся только алкоголики и умалишенные.

«И православные», — подумала я, предвидя ответ интерна, что это, собственно, все из той же оперы.

   — У меня стало возникать странное чувство, — продолжила Рита, — что работает какая-то глобальная программа по самоуничтожению. Сами начинают гулять и жить чуть ли не с четырнадцати лет, сами делают аборты, сами уродуют свою женскую физиологию, сами хватают болезни и уничтожают институт материнства, как таковой. Ты знаешь, что сейчас быть девственницей – стыдно? И над девочками-девственницами в школе издеваются? Ты знаешь, что я по пальцам могу посчитать здоровых девочек-подростков? Ты знаешь, что у них чуть не со школы рубцы от воспалительных процессов? И не только от их идиотской моды носить джинсы с заниженной талией, а куртки с завышенной? Я когда вижу эти голые поясницы зимой – знаю: мои пациентки. Но ведь кто-то это внедряет? Ведь кому-то надо, чтобы они болели. Почти у всех ранние инфекции от беспорядочных половых контактов, которые теперь называют «любовью». Слушай, уходит инстинкт самосохранения , который вырабатывался у женщин веками. Ребята истребляют себя спиртным, девочки вседозволенностью. Не могу, понимаешь, не могу ни видеть, ни убеждать.

      -А ты пыталась? – Я первый раз видела Риту в таком состоянии.

      — А то?! Знаешь, что мне сказала моя сегодняшняя «последняя капля»? «Вы со своей совестью всю жизнь в кабинете просидите, а я из загранки не вылезаю».  Девочка из приличной семьи. По рукам пошла с тринадцати лет. Направление сегодня получала на операцию. Одного яичника уже не будет. Да и беременность ей больше не грозит. Пять абортов. Пять, понимаешь? Ей и шестнадцати нет.

   В этот вечер Рита говорила много. Казалось, что она рассказывает мне то, что глубоко было запрятано в ее душе за долгие годы работы. И она не понимала, как близка была к правде. К той самой страшной правде, которая уходила глубоко в прошлое нашего чистого и целомудренного народа. Когда кому-то очень резали глаза высокие нравственные ценности православной культуры, когда целомудрие девушки было правилом, и в поведении и в одежде, а, главное, в образе мыслей, направленных к Богу. Когда ей с пеленок внушали, что такое быть женой, матерью, женщиной. Известен факт, что когда гитлеровцы забирали в плен наших девушек, то были поражены одним фактором. В подавляющем большинстве они были девственницы. Можно заморить голодом, можно убивать здоровье, но испоганить глубинную нравственность  они смогли только той информационной войной, которую и устроили эти поборники вседозволенности. Если женщина начнет убивать сама себя,  ее  народ прекратит свое существование без атомных бомб и без затяжных войн. Рита горько рассказывала мне истории болезни молодых девчонок, не сообщая, по правилам врачебной этики, не имен, ни фамилий, ни адресов. Она просила, чтобы я написала об этом. Потому что ЭТО – не просто горе, ЭТО – трагедия нации.

    Возвращалась я домой очень поздно. В подъезде стояли два подростка. Девочка и безусый парень. При виде меня они отстранились друг от друга. Целовались. У нас вполне приличный дом. Ребята из нашего подъезда. Оба, покраснев, поздоровались. Мне очень захотелось их обнять и сказать много добрых слов. Не знаю, почему. Может быть, потому что они – это будущее наше завтра? И если оно будет состоять не только из  геев, феминисток, наркоманов и алкоголиков, не только из тех, кто деньги сделал своим кумиром, не только из тех, кто убивает тело и вечную душу, то, может быть, мы выживем, как нация? Или те, кому так нужны наши необъятные территории и недра, а, главное, те, кому так мешает наша православная этика, доведут программу тотальной безнравственности до своего логического завершения? 

    — Я – не из ребра, я – сама по себе, — вспомнились мне слова, сказанные с экрана в одной из популярных телевизионных передач. Их сказала немолодая женщина, с вызовом и гневом.  Она считала «неправильным» прославление Царской семьи. Она воевала с теми, кто и отвечать ей не собирался, разбрызгивая глубинное внутреннее неудовольствие жизнью, в том числе, и на всех «бабушек», которые в нашей Церкви  ведут себя  «не так». Она измучила себя внутренним немирством,  выдавая   его  за  «праведный гнев». Но, как мне кажется, так и не поняла, что тот образ женщины, за который она так сражается, с мечом в руке, рано или поздно отрубит сук, на котором эта женщина и сидит. А есть ли у нее дочь?  Можно стать высоким интеллектуалом, можно завоевать тотальную популярность, можно прославиться внешней красотой, можно к своим ногам уложить очень многое на этой планете можно даже под маской «праведного гнева» защищать сомнительные нравственные ценности…. Но ведь Господь сказал: «По плодам их узнаете их». А главный плод – сокровенное сердце человека, сердцевина его души, прекраснее которой нет ничего ни на земле ни на небе.  Темная болотная вода и белая лилия на ней…. Девушки, милые, не все кончается здесь, на земле, не все блага следует оценивать в денежном эквиваленте. Как сказал один батюшка – вера православная, прекрасная, как океан, и  психология, насаждаемая вседозволенностью, как маленькая и грязная лужа. Не дадим себя обманывать, защитим наших будущих детей от вечной смерти.